А зачем нам собака?
Шрифт:
Когда же посторонних не наблюдалось, Пупсарь оставался спокойной и довольно милой собакой с умными глазами и пушистым, круто загнутым хвостом. Он являлся частью привычного дачного пейзажа, а для меня – даже украшением этой картинки и объектом постоянного внимания.
Однако у этого серьезного зверя можно было заметить и пару «слабостей».
Первая – пристрастие к сену. Летом скашивали траву на участке. Обычной ручной косой. После этого трава лежала, сохла, ее поворачивали с боку на бок вилами, а потом, когда она становилась хрустящей, начинала нежно пахнуть сушеным клевером и в ней заметно проявлялись
Пупсарь обожал сено. Когда подстилка в конуре слеживалась и становилась плоской, ее выбрасывали. Прабабушка, подставив лесенку, доставала из-под крыши сарая новую большую охапку душистого сена и заталкивала в конуру так, что сено доставало почти до самого верха. Нетерпеливо поскуливавший в ожидании пес сразу же бросался в свою конуру и начинал всеми лапами равномерно распределять подстилку. Когда, по его мнению, все получалось как надо, зарывался в сено, и около суток его невозможно было ничем выманить, даже предложением погулять. Пупсарь исчезал. Оставалась только цепь, ведущая в темноту набитой сеном конуры.
Я в детстве не понимала выражения «как собака на сене». Считается, что сено собакам не нужно и незачем его охранять ото всех. Но пример нашего Пупсаря говорит об обратном. Значит, сено собакам почему-то необходимо.
И вторая «слабость». Пупсарь панически боялся грозы. Честно говоря, я тоже в детстве ее не любила, да и сейчас беспокоюсь во время грозы. Может быть, по примеру собаки? Не знаю. Но хорошо помню то ощущение нарастающей внутренней тревоги, когда на горизонте появлялись подозрительно темные и не предвещавшие ничего хорошего тучи.
Иногда, правда, тревога оказывалась ложной. Если туча шла с северо-запада, бабушка говорила: «Нет, это не наша гроза!» Как ни странно, после этой фразы тучи вскоре либо рассеивались, либо висели там еще какое-то время без движения, и про них просто забывали.
Но если туча шла с юга или юго-запада, то гроза была неминуема. Иногда она подкрадывалась медленно и приходила уже какой-то наполовину опустошенной. Но если налетала внезапно и стремительно, то и бушевала долго и яростно.
Пупсарь боялся любой грозы. Он всегда знал, когда она начнется, и минут за десять начинал дрожать. Чем ближе подходила гроза, тем больше нервничал пес. Он не заходил в конуру, а дергался на цепи и поскуливал до тех пор, пока бабушка не отвязывала его.
С первыми крупными каплями дождя и еще далекими раскатами грома, не глядя по сторонам, Пупсарь со всех ног бежал в дом, в самую дальнюю комнату, под самую низкую кровать, в самый темный угол. Там он и лежал, трясясь и прикрыв нос лапами до тех пор, пока гром не утихал. В это время, кстати, кто угодно мог приходить в дом: собаке было не до того.
И только когда гроза совсем прекращалась, из-под кровати появлялся Пупсарь. Он имел немного смущенный вид. Стараясь ни на кого не смотреть, пес шел к себе в конуру. До следующей грозы…
К сожалению, это все, что я помню о моей первой собаке и о том времени на даче, которое можно условно назвать временем
Но это уже не мои воспоминания. Они отличаются от неуловимого и зыбкого впечатления, которое пришлось пережить, почувствовать и сохранить самой. Такие еле различимые, ускользающие моменты сплетаются, закрывая несущественное и выявляя значительное. Всё вместе это и составляет мир человека.
Если бы в моей жизни, в самом ее начале, не было той, покусавшей меня собаки, то и дальнейшую действительность я воспринимала бы чуть иначе. Что-то другое представлялось бы важным для меня. Получается, жизнь рядом с Пупсарём и стала той точкой, от которой я отсчитываю первые воспоминания детства.
И еще почему-то осталось чувство, что самое главное в детстве – это лето.
Дача
Подмосковный дом моей прабабушки, половина которого позднее стала по наследству нашей дачей, казался тем местом, где всегда царит лето.
Дом имел два входа с противоположных сторон и состоял из анфилады небольших комнат. Мы, дети, любили пробежать дом насквозь, вылететь на заднее крыльцо и снова мчаться к главному входу. Так мы могли носиться бесконечно, но это не приветствовалось взрослыми и обычно пресекалось:
– Идите на улицу! Сколько можно бегать?!
Дом занимал не много места на участке, потому что вплотную примыкал к забору. Оставалась большая территория сада. Точнее, она делилась на два разных сада. Тот, который от калитки до главного входа, – более парадный, ухоженный, с утоптанными ровными дорожками и клумбами. Здесь росли те самые кусты малины и невысокие сливы, а чуть в стороне, у забора, виднелось несколько грядок с зеленью и клубникой. А еще – скамеечки, стол перед верандой, крупные маки и львиный зев. В те времена к прабабушке приезжало много родственников, и именно здесь взрослые вели разговоры, готовили и занимались другими делами.
Но имелся еще и второй сад. В него вела узкая тропинка, огибавшая главную веранду. А еще попасть туда можно было, пробежав комнаты, расположенные одна за другой, и оказавшись в противоположном конце на небольшой террасе, выходившей в совершенно другой сад.
Если посмотреть глазами взрослого, то увидишь участок, засаженный плодовыми деревьями и кустарниками. Но на детский взгляд здесь существовал иной, огромный и таинственный мир, такой привычный и знакомый, но в то же время до конца непостижимый.
Он состоял из нескольких уголков и имел два яруса: в нем мы играли не только на земле, но и на ветках деревьев. А еще он изменялся в зависимости от погоды и времени дня.
Одно только не менялось. В саду почти всегда царила прохлада, даже если вокруг стояла жара. Кроме плодовых деревьев, густую тень давали старые сосны, березы и громадина-ель, которые не только со всех сторон окружали дачу, но и росли прямо на участке. Непонятно, откуда плоды яблонь и вишен брали для себя солнышко, ведь в саду в любое время дня было темновато и зябко.