А. П. Бородин
Шрифт:
«Санкт-Петербургские ведомости», 13 мая 1867 года.
«…Весело было пробежать взором по рядам славянских гостей: все лица оживлены, не встретишь ни одного рассеянного, скучающего или равнодушного лица. Сразу видишь, что тут сидят люди, которым музыка — дорогое национальное искусство, которым язык — свой, родной… После пьес, особенно их поразивших, сербы кричали свое «Живио, жизио!» («Браво!»), чехи — свое «Слава, слава'». Наверное, можно сказать, что сегодняшний концерт будет иметь особенное значение для всех их: где же могли они слышать в один вечер столько превосходных, столько увлекательных созданий славянского музыкального творчества? Где могли они присутствовать при таком вы-сэкохудожественном управлении оркестром славянского дирижера, как сегодня?.. Кончим наши
В душе я страшно сердит на Стасова. Какая неловкость и бестактность! Назвать наш кружок «могучей кучкой». Ведь это только на руку противоположной партии. И так о нас судили пристрастно. Теперь станут ругать вдвойне. Станут, конечно, всячески подковыривать: что, мол, это за «кучка» такая могучая? Это кто же там «могучий»? Я, мальчишка, написавший «нечто»? Модинька? Конечно, он бросил все — карьеру, службу, связи— ради одной только музыки. Правда, что он прекрасный пианист и отличный певец. Но разве возможно помыслить, что из него выйдет великан-композитор? Кюи по части вокальной и оперной большой мастер, но размаха в нем мало. Бородин? Тут разговор особенный… Вот вам и вся «кучка». А «могучий», выходит, один Балакирев? Летит впереди всех орлом. Да! Я и поныне его боготворю.
Отношения «балакиревцев» с Консерваторией и Русским музыкальным обществом складываются не просто. Какая-то «кучка» дилетантов, любителей претендует на целое направление в отечественной музыке?! Что ж, время всех рассудит и все расставит по своим местам. И окажется, что каждый из «конкурентов» сыграл по-своему важную роль в музыкальной жизни России. Ну а слова Стасова и вовсе пророческие: пятеро композиторов так и останутся в истории под общим именем «Могучая кучка». Однако, несмотря на все дипломатические хитросплетения в отношениях, Балакирева несомненно ценят как дирижера. Русское музыкальное общество приглашает его руководить симфоническими концертами. Милий Алексеевич горячо принимается за дело и сразу берет категорический тон в своих требованиях. Его не смущает, что приходится тем самым вызывать недовольство высокой покровительницы Общества, великой княгини Елены Павловны. Прежде всего — дело, прежде всего — интересы нового направления в музыке. Из-за границы именно по настоянию Балакирева приглашен друг Глинки, Гектор Берлиоз. Он дирижирует шестью концертами. Сам Балакирев — четырьмя. Звучит музыка Глинки, Римского-Корсакова и новых западных композиторов. К тому же Балакирев ставит условие — он непременно станет исполнять еще и музыку молодых соотечественников. И тогда дирекция Русского музыкального общества предлагает ему провести большую «оркестровую пробу» в Михайловском дворце.
«Отцовская жилка» моя ликует. Теперь мы сумеем как следует побороться. Долой всю эту неметчину, всю эту итальянскую патоку! Действовать! Вот милейший Бородин одарил, обрадовал. Ну хорошо, симфония родилась. Надо теперь крестному папаше ее к делу пристраивать. Отлично! Тут, кстати, и случай вышел. Сначала для пробы решил включить «детище» в грандиозное прослушивание. И что же? Безобразие! Дирекция собрала всех своих доморощенных гениев. И все эти «композиторы» осмеливаются сочинять для оркестра. Дирижирую со скрежетом зубовным. Оркестранты ругаются немилосердно. Хорошенькая компания для нашего «химика»! Чушь! Терпение. Другим способом нам оркестра не получить.
Ах, досада, досада! На пробе не хватило времени, чтобы добиться сносного звучания. Ужасно! А Бородин доволен: «Спасибо и на этом. Могли бы ведь и вовсе не играть. Тогда ничего бы не услышал»… Прелесть! Святая душа!
Я категорически настаиваю на публичном исполнении симфонии. Дирекция в ужасе.
Между тем композитора Бородина требовала к ответу наука. 28 декабря 1867 года в Петербурге открывается
Как товарищ более всех мне по сердцу Бородин, хотя он и старше меня на десять лет. Ни с кем не говорится так задушевно. Ни с кем другим и дела музыкальные не обсудишь так свободно. Я в восхищении от его симфонии. То есть я уж давно в восхищении. Даже когда он только еще наигрывал мне наброски. Теперь, целое, и вовсе прекрасно.
В высшей степени замечательный он человек. Что за редкостное, обаятельное сочетание: дар божий и в науках, и в искусстве, горячее сердце и ум аналитический, серьезность и самая легкая шутливость. А это бесподобное умение делать все одновременно да еще держать в голове сто дел? Ведь это прелесть что такое, когда он в своей лаборатории. Колдует над трубками и колбами, а я ему под руку:
— Вы, Александр Порфирьевич, ничего путного не делаете, все перегоняете из пустого в порожнее.
Тут он вскакивает, тащит меня за полу сюртука к роялю (благо квартира здесь же). Прыгает через коридор и какими-то дикими интервалами припевает:
— Та-ти… ти-та… да-да… Да, Корсинька, из пустого в порожнее, занятие пустопорожнее!
Садимся за рояль, играем, спорим. Только войдем во вкус — вскакивает, опять оглашает коридор дикими интервалами, бежит смотреть, как бы его химическое варево ке перегорело и не перекипятилось.
Однажды в обычной нашей шутливой манере восхищался его ученостью. И вдруг Александр Порфирь-евич серьезно так, даже с некоторой печалью говорит:
— Нет, Корея, ученость тут ни при чем. Ум истинный состоит в том, чтобы отдавать себе отчет в правильном соотношении вещей.
Замечу, что сам он один из тех удивительных людей, которые способны видеть любой предмет со всех сторон и тем не менее увлекаться самым горячим образом.
Собираемся все так же часто у Балакирева. Опять-таки разбираем по косточкам все сочиненное. Могучий Стасов гремит, излагает очень цветисто и вдохновенно сюжеты для наших будущих опер. Он же устраивает литературные прения. Бывают сшибки! Никто по углам не отсиживается, молчком не отделывается. Разный народ приходит. Ближе других к нашему кружку стал весьма оригинальный человек, некто Лодыженский, недурной композитор-любитель.
Братья Лодыженские на все лето пригласили Бородиных к себе в имение. В июле зазвали и меня. Так я провел около недели вместе с ними в Тверской губернии. Глядели на хороводы, катались верхом, слушали песни. И во мне мгновенно возбудился прилив какой-то любви к народной жизни, к ее истории. Много говорили о том с Александром Порфирьевичем. Много обменивались музыкальными мыслями за роялем.
Славно встретил меня Питер. Со слезами радости, то бишь проливным дождем. Куда деваться с вокзала? Домой, на Выборгскую? В пустые хоромы ехать? Положительно противно. Поеду к «тетушке». Там детство, уют, покой, дом.
Полжизни прошло, господин профессор, кругом страсти и бури, а здесь все то же. И ширмы полинялые те же, и мебель кряхтит от старости, и те же тряпочки, веревочки, лоскуточки по углам. И те же мои детские книжки на полках… Вот уж и совсем зачитанная: «Ручная энциклопедия знаменитого Вениамина Франклина». Мудрый мой советчик был. Многое, над чем в детстве посмеешься, обернется истиной. Открыть, что ли, наугад? Ну где еще такое вычитаешь: «Дети и дураки воображают, что 20 рублей и 20 лет бесконечны… а когда высохнет колодец, тогда узнаешь цену воды». Да, мой семейственный археологический музей. Как, однако, благотворно действует все это на мою взбаламученную душу!