А. П. Бородин
Шрифт:
Переночевал да улетел. А что хорошего одному мыкаться? Поеду-ка и я, пожалуй, на Выборгскую. Пригляжу, а то и заночую. Охо-хо, дети, дети! Вот уж точно — вместе скучно, порознь тошно. Да знаю я, что и ему, и Кате теперь ох как тошно!.. И кто бы мог подумать, что от доброты его неизреченной беда выйдет? Вот ведь как у них скверно лето кончилось. Катя опять в Москве осталась, совсем разболелась. Нервничает, по ночам не спит, чай пьет да курит. Такие фокусы, да с ее-то астмами! Саша там около нее хлопотал, тоже не спал, представлялся веселым. А у него на сердце скверно. Взбаламутила его Анка своими несчастьями. Летом-то она у братьев своих в том имении жила. Ну и проняло моего мальчика драгоценного. Молоденькая такая, а муж грубиян
Балакирев сидит дома и носа не кажет. Подумать только, наш орел как будто охладел к интересам кружка.
А мы, охальники, совсем от рук отбились, одни, без него в дом к Их Благородию Даргомыжскому Александру Сергеевичу хаживаем. Там событие так событие! Дар-гунчик свершил великое дело: окончил «Каменного гостя», так и не изменив ни слова пушкинского! Эдакой оперы еще свет не видывал. Чистая «музыкальная речь», одни разговоры и никаких арий. Зависть берет. Ну я же добьюсь толку! Буду сам себя в клетке держать, пока не приручусь. Чтобы музыка передавала речь человеческую во всех изгибах. «Клетка» моя — гоголевская «Женитьба». Разговор в музыке, разговор без зазрения совести. Все чувства человеческие переданы будут у меня в музыке простым говором. Вот тогда и дело в шляпе!
Нынче замечательное у нас было представленьице, насмеялись до упаду. Спасибо Даргомыжскому и его музыкальным крестницам. Что бы мы делали без этих милых девиц? Наденька на фортепьянах за целый оркестр играет. Сашенька споет за кого хочешь. Аи, спасибо Даргунчику за сестричек Пургольд! Да и сам Александр-то Сергеевич эк хватил! — Кочкарева представлял. Великий ведь музыкант, а от смеха то и дело сбивался. Лестно это каналье-автору! Сам я отвел душу, припечатал Подколесина во всем блеске. Эх, Мусорянин-Светик-Савишна, стоит жить ради таких-то минут. Тогда только позабываешь, что ты «червяк», чиновник в лесном департаменте. И ежели тебя завтра отчислят из штата, пойдешь помирать под забором. Враки! Кто у меня отнимет искусство? То-то… Сердит на Балакирева и Кюи. Увидели в «Женитьбе» один лишь курьез. Зато «бурь морских, адмирал» да и «алхимик» — довольны. «Химический господин» говорил много хорошего про новизну и оригинальный юмор. А я Порфирьича люблю и, следовательно, особенно ему верю.
В Питере сдерживаться не для кого и не для чего. Тут-то проклятая тоска меня обуяла. Ударился в занятия, в музыку, в чтение, мотаюсь по академическим знакомым, ничего не помогает. Спать перестал, музыка нервирует, тоска донимает даже в лаборатории.
На-до-е-ло. Плюнуть и не обращать внимания. Само пройдет.
В одно прекрасное утро раздался у двери сильный звонок. Я отворил. Это была она. Какою непритворною радостью озарилось ее лицо! Первые ее слова — о Кате, здорова ли, скоро ли приедет? Сама крайне нервна, изменилась, похудела. Лихорадочно рассказывает про свое житье, мучения… Голова у меня горела, руки стали как лед. Собрался с силами и высказал ей весь запас своих аргументов. Она посмотрела на меня ясным взором и отвечала:
— Господи, да зачем Вы мне все это говорите? Я ничего не требую, ни на что не надеюсь. Пусть я для Вас сестра, дочь — кто угодно. Только бы знать, что есть Вы, что тут полная вера, что ни обмана, ни фальши, ничего такого быть не может.
И тоска, от которой я бегал по саду, по пустым хоромам, по чужим гостиным, вдруг совсем пропала. Тут-то и понял, что мое надежное, прочное, «семейное» чувство к Кате, к взрослой женщине, моей жене, никак не может пострадать. Что никакой вины моей перед ней нет. Но тут же вдруг и понял, что где бы ни была Анка, она уже не может стать мне чужой. Я понял, что хочу и буду делать для нее добро. Только куда как не просто все. Ужасна ее зависимость от мужа, ее беззащитность. Непременно, во что бы то ни стало надо избавить ее от деспотизма. Каким образом? Знаю, стоит мне
Октябрь 1868 года.
«…Оставить же теперь А. было бы не только глупо, но и бесчеловечно. Глупо — потому что она очень молода и могла бы легко надурить на свою же голову. Бесчеловечно — потому что, кроме меня, в настоящее время у ней нет никого, к кому бы она могла относиться открыто и черпать нравственные силы, без которых она непременно пропадет… Не забудь, что я ни разу не поцеловал ее даже, хотя имел к тому полную возможность… Пойми же, Катеринка, что в чувстве моем к ней я ничего от тебя не отнимаю, а только даю то, чего не могу дать тебе: «чувство моей любви к детям», т. е. к элементу слабости, молодости, надежд и будущности. Слышишь же! не ревнуй, не тоскуй и пойми все это…»
Зачем только я просила этих его исповедей! Не знать бы ничего. Да нет. Со стороны такого наврут, что совсем с ума сойдешь… Мое курение дошло до безобразных размеров. Не похвалил бы меня «мой Майчик». «Мой»? «Майчик»? Нет, уж теперь, видно, не мой, теперь она, она им завладеет непременно. Говорят, она за границей жить собирается. Чтобы нас будто бы не тревожить. Нет, нет, я знаю, она там будет моей смерти дожидаться. Знаю, я в ее глазах старуха тридцатипятилетняя. А почему же в ее только? Боже мой, конечно, я поняла, Александр теперь свою судьбу проклинает, от меня ему одни мучения… Нет, надо ехать. В Петербург надо. Остановиться где-нибудь в отеле, в номерах, тайно… Господи, о чем это я? Ехать? Но за что же так обижать Сашеньку? Отель, номера… Как глупо! Однако нам теперь тяжело видеться. Я его знаю — за всех станет мучаться.
Октябрь 1868 года.
«Прости, моя родная… Право, я не стою твоей горячей любви. За что я тебя так мучаю? Я имею право на мое собственное, личное счастье, на мою жизнь, мою судьбу. Поэтому мне следовало — как я и предполагал делать и делал — одному переваривать, переживать и перестрадать все то, что было, хотя и невольно, создано, главным образом мною…
Об одном тебя прошу: ради Бога, не вини никого, ни меня, ни себя, никого…
Приезжай скорее, моя хорошая… Хотел тебе писать еще, да как-то не клеится… В голове гудит какая-то пустота, а в пустоте этой темно как-то и тяжело. Милая моя, приезжай скорее; поплачь у меня на груди; дай мне поплакать с тобой. Слышишь: я жду. Приезжай скорее…»
Эта драматическая ситуация принесет еще немало горьких переживаний, тяжелых раздумий всем, кто в нее вовлечен. Но, сколь это ни трудно, три главных действующих лица останутся на высоте истинно человеческого понимания друг друга. А жизнь продолжает себе идти, и в ней совершаются положенные события.
«Близок уж час торжества моего…» Это какого же торжества, простите-извините? Закидают автора мочеными яблоками — вот и все торжество будет. Подлец переписчик, пьян он был, что ли? Так изуродовать партитуру! Вот тут альты должны играть, а он заехал в виолончели. А тут вовсе сплошное вранье. Никогда не думал, чтобы проверка партий была такой адской работой! Вот вам, батюшка, и Новый год! Порядочные люди станут веселиться, плясы устраивать, а ты изволь в собственной симфонии блох ловить. Чуть ли не каждому инструменту в партию ошибок понаписал! И что за рок тяготеет над моей бедной симфонией? Три года жду очереди. А может, оно и к лучшему. Ведь теперь дрожь так и пробирает. Первый раз на публичное торжище пожалуйте, Александр Порфирьич. Публике подавай сладкогласие, а сладкогласия-то у меня и нет…