Абарат. Абсолютная полночь
Шрифт:
— И как любой разумный трус, — продолжила Бабуля Ветошь, — он предпочел сохранить свой глаз, чем сказать тебе правду.
— Я его не виню, — ответил Пикслер. — Наверняка он думает, что его жалкая жизнь — это все, что у него есть. И ее потеря значит для него гораздо больше, чем если бы он знал правду.
— Что это ты там бормочешь, Пикслер? — спросила Бабуля Ветошь.
— Когда мы окажемся свидетелями великой неоспоримости Высших Миров и Глубинных Миров, когда познаем абсолютную тьму и дыхание
— Ты городишь чушь.
— Разве? В таком случае, это целиком моя вина, госпожа. Боюсь, я болен. Странная инфекция, которую я подхватил, спустившись в воды Изабеллы.
— Ты не запугаешь меня историями о глубоководной чуме, Пикслер. Я не боюсь ничего и никого.
— Императрица, это невероятно! Ничего не бояться! Я бы хотел посмотреть вам в глаза и сам это увидеть. Щипцоверн!
— Сэр?
— Проводи Императрицу в библиотеку.
— Конечно, сэр.
— Я буду там через минуту, Императрица.
Связь прервалась и стихла.
— Он отключился, — сказал Щипцоверн. — Раньше он никогда так не поступал. Он всегда слушает.
— Не сегодня, доктор. Иначе он бы понял, что я здесь. Веди меня к нему.
— Я могу дойти только до двери. Я никогда не входил в святилище. Это его личные покои.
— Сегодня ты сопровождаешь меня, Щипцоверн. Я — твоя Императрица. Служи мне, и я всегда буду с тобой.
— Тогда я, разумеется, повинуюсь.
Щипцоверн вел ее по тускло освещенным комнатам. Единственным постоянным источником света являлись лампы, крепившиеся к стенам над картинами.
— У Пикслера весьма эклектичный вкус, Щипцоверн.
— Вы имеете в виду эти картины?
Бабуля Ветошь помедлила, разглядывая одну из них: очень яркое полотно, изображавшее простой белый дом, несколько деревьев, небольшую беседку и одну-единственную звезду.
— Щипцоверн?
— Да?
— Что это за кошмар?
— Насколько я помню, это называется «Утро Рождества Христова».
— Декаданс. Только взгляни на цвета. Меня от них тошнит.
— Я ее уберу.
— Нет нужды, — сказала Бабуля Ветошь.
Она подняла руку, и полотно поглотил невидимый огонь: яркие цвета потускнели, почернели, вспучились, и скоро исчезла последняя искра цвета, оставив лишь древнюю позолоченную раму вокруг того, что представляла собой сейчас почти любая точка в Абарате.
В нескольких шагах висела еще одна картина, чей стиль и тематика были настолько же нервными и жестокими, насколько мирным и спокойным был стиль первой. На ней изображалось тело, висевшее на сети из колючей проволоки, однако разобрать конкретные детали было сложно. Карающая рука поднялась вновь, и Щипцоверн моргнул. Однако Бабуля Ветошь просто указывала.
— А вот эта, —
Больше она не задержалась ни у одного полотна, следуя за Щипцоверном к большой комнате в конце коридора.
— У тебя проблемы с канализацией, Пикслер, — сказала она, входя внутрь.
— И со светом, — ответил Пикслер из темноты. — Боюсь, здесь всё ломается. Ваши… ваши силы, Императрица… пожинают… свои плоды. Мой идеальный город больше не идеален.
— Забудь о городе. Я хочу тебя видеть. Здесь вообще нет огней? — В ее голосе возникло нечто большее, чем простое подозрение. — В комнате должно быть окно, доктор. Свет горящего города…
— Свет, — ответил Пикслер, — не покажет вам ничего, что ваши глаза хотели бы увидеть.
— Ты мне запрещаешь?
— Нет. Конечно нннет. Как я могу. Вы — Императрииииица.
— Тогда что здесь происходит? Я хочу немедленно знать.
— Если Императрица того желает…
— Желает.
— Тогда смотрииии.
Внезапно в комнате возник свет, но исходил он не от лампы. Источником холодного света был сам Роджо Пикслер, хотя теперь его человеческая анатомия была просто хрупкой сердцевиной живой формы, которая занимала всю комнату, представляя собой сложное кружевное переплетение тканей, покрывавших стены и в вялом разложении свисавших с потолка. Отвратительная вонь исходила от слоев гниющей плоти, которая то тут, то там образовывала комки, формируя неповоротливое создание, крепившееся пульсирующими нитями вещества к телу самого Пикслера.
Бабуля Ветошь схватила Щипцоверна, так глубоко впившись пальцами в его тело, что он вскрикнул от боли.
— Примитивная ловушка, доктор.
— Я понятия об этом не имел, Императрица! — возразил Щипцоверн.
— Она… не Императрица, — ответил Пикслер, и в его искаженном голосе слышалось явное презрение.
Он встал, хотя было ясно, что это движение запустили не его собственные ноги. Его подняло создание, в теле которого он находился.
— Яааа… теперь… часть чего-то большего, — сказал Пикслер. — И я не… боюсссь твоей ТЬМЫ, ведьма. — Свет в переплетеной ткани замерцал. — Я… провел эпохи во тьме более черной, чем твоя серая Полночь.
Свет вновь замерцал. Но это не погрузило комнату во мрак. Словно под извращенными рентгеновскими лучами, в ней обнажилась единая обширная анатомия человека и чудовища, демонстрируя с отвратительной ясностью, как кости Пикслера сливаются со зловонной субстанцией его нынешнего обладателя. Роджо Пикслер, великий архитектор, стал частью чего-то существовавшего во всей своей непознаваемой невероятности в глубинах Моря Изабеллы.