Аббатиса Круская
Шрифт:
И выговаривает, не сбивая такта, иные слова, близкие ее сердцу:
До гроша оплатим счет Этой ночи, как велит Страшных карт цветной расклад: Но ни поцелуй, ни взгляд, Но ни помысел, ни стон Ни5
Не много Ты умалил его пред ангелами; славою и честию увенчал его (Псалтырь. 8, 6).
6
Из стихотворения английского поэта У. X. Одена (1907—1974) «Голову склони, любовь».
Глава 2
Осени предшествует лето, и вот, как Бог свят, наперсток сестры Фелицаты лежит себе на своем месте в ее укладке.
Новопреставленная аббатиса Гильдегарда схоронена под плитой в часовне.
Круское аббатство осиротело, но через двадцать три дня будет избрана новая аббатиса. После заутрени, в двадцать минут первого ночи монахини расходятся по кельям коротко и крепко соснуть. Пока не разбудят к хвалитнам. А Фелицата прыгает из окошка в подставленную телегу сена и бежит к своему иезуиту.
Высокая Александра, о ту пору помощница приорессы, вскоре избранная аббатисой Круской, остается в часовне и преклоняет колена у могильной плиты Гильдегарды. Она шепчет:
Спи на своем холодном ложе, Тебя никто не потревожит. Покойной ночи! Спи покуда, И я будить тебя не буду. Пока года, тоска и хвори Мне двери гроба не отворят, И я смешаюсь с перстью милой И разделю с тобой могилу [7] .7
Из стихотворения английского поэта XVII века Г. Кинга «Погребение».
На ней то же черное одеяние, что на двух сестрах, поджидающих ее у дверей часовни.
Втроем они возвращаются в огромный спящий дом, и черные покрывала их реют в ночи. Они бродят вверх-вниз по темным галереям, Александра, Вальбурга и Милдред.
— Зачем мы здесь? — говорит Александра. — Что нам здесь надо?
— Так нам суждено, — говорит Милдред.
— Вы будете аббатисой, Александра, — говорит Вальбурга.
— А Фелицата?
— Ей суждено спать с иезуитом, — говорит Милдред.
— Из молодых монахинь многие смотрят ей в рот, — говорит Вальбурга.
— Она их умасливает своей тошнотворной пропагандой, — свысока бросает Александра. — Любовь и свобода у нее с языка не сходят, и ведь будто о себе речь. А на самом деле Фелицата любить не может. Какая там любовь. Ей не то что любить, ей и ненавидеть-то страшно. А любовь не терпит слабодушных. И что она смыслит в свободе? Кто ее когда угнетал, мечется как угорелая: к обедне опаздывает, в шесть утра чуть не дремлет и вообще соблюдает Часы кое-как. Кто не привык обуздывать себя, тому свобода не под силу.
— Зато свою
— Укладка Фелицаты — точная мерка ее любви и свободы, — говорит Александра, вскорости аббатиса Круская. — Укладка — ее альфа и омега, само собой, что и эпсилончик, ее йота и омикрон. И все ее разговорчики, и слюнтяй иезуит, и потупленные ресницы — все из той же укладки, это ее нравственный якорь, ее магнитный полюс. Если ее изберут — конец аббатству. И много у нее сторонниц?
— Сторонниц хватает, ее самой не хватит, — говорит Милдред. — Недоберет она голосов.
Вальбурга говорит напрямик:
— Судя по утренним данным, она уже может рассчитывать на сорок два процента.
— Это крайне тревожно, — говорит Александра, — учитывая, что быть аббатисой Круской суждено мне.
Она остановилась, и обе монахини с нею. Она обращена к ним лицом и приковывает их взгляды, ибо она как маяк.
— А если судьба моя не сбудется, значит, моя мать зря мучилась родами и вообще непонятно, зачем я здесь.
— Поутру у послушниц был разговор о Фелицате, — говорит Милдред. — Ее видели из окна между хвалитнами и Первым Часом, она бежала по саду. Говорят, на свидание.
— Что послушницы, они же не голосуют.
— Но мыслят так же, как молодые инокини.
— Разговор записан?
— Все в порядке, — говорит Милдред.
Вальбурга говорит:
— Надо что-то делать.
Лицо у Вальбурги серо-зеленого оттенка, продолговатое и гладкое. Нужно, чтобы аббатисе было за сорок, но Вальбурга, которой как раз пошел пятый десяток, хочет лишь, чтобы избрали Александру, а сама она пусть бы осталась приорессой. Вальбурга сильна: когда она приняла постриг, к достоянию монастыря прибавился кусок Лондона — часть Парк-лейн с видом на Роттен-роу плюс прилегающие конюшни, которым цены нет. Она черпает силы в своем девственном сердце, закаленном долгим искусом юности, когда ее носило по ночным дворикам английских университетов и общежитиям европейских институтов из постели в постель. И всегда она стояла на том, что богатая женщина скорее убережет сердечное целомудрие. В любовники она брала только ученейших людей, иной раз и неказистых, но не ниже профессора: ее пленяли солидные знания. И каждый раз она чувствовала, что приобщается к науке, как бы впитывает ее.
Милдред тоже обогатила аббатство. Ее вклад — изрядный квартал чикагских трущоб, а в придачу четыре больших доходных дома на Сен-Жерменском бульваре. Милдред тридцать шесть, и сан ей был бы не по годам, даже если б она и метила в аббатисы. Но она не метит, а, как и Вальбурга, уповает на Александру. В монастырь Милдред попала со школьной скамьи: может статься, она лелеяла мечты столь несбыточные и столь великолепные, что легче ей таить их про себя и подчиняться, чем признать свое тщеславие и свое поражение. Смиренница, она была поставлена над послушницами: такая примерная монашенка, хорошенькая и голубоглазая, исполненная нервической робости. Иезуит Томас сначала даже предпочел ее Фелицате. Она возвращалась от исповеди, и он подкараулил ее за тополями.
— В чем вы исповедовались? — спросил он у Милдред. — Что вы рассказали этому молодому священнику? Какие у вас грехи?
— Это между мною и Богом. Нельзя об этом.
— А духовник? Ему, значит, можно, он ведь такой молодой? Что вы ему открыли?
— Открыла свое сердце. Так надо.
Он ревновал, но впустую. Каковы бы ни были сокровенные мечты Милдред, они обгоняли понимание иезуита, они были превыше его понимания. И в конце концов он возненавидел Милдред и принялся за Фелицату.