Абель в глухом лесу
Шрифт:
— Когда встал на цыпочки, тогда-то нет, — проворчал отец.
Я удивился: вроде бы стоял как положено, схитрить и не думал. Но все же, чтобы в себе удостовериться, на свой нижний конец поглядел — вдруг ноги по своей воле на обман пошли? А увидел такое, чего не ждал вовсе, потому как не свои, а отцовские ноги на обмане поймал.
— Так вот она, честь отцовская! — завопил я.
— Ты это про что?
— Про то, что на цыпочках-то вы стоите, не я!
Отца за живое задела моя откровенность, он тотчас шагнул
— Кто я тебе, скажи?
— Вы мне родной отец, — ответил я.
— То-то! Вот и не забывайся!
Сказав так, он опять встал рядом со мной и, уже не таясь, поднялся на носки, вытянулся пуще прежнего. Даже оказался еще на три пальца выше. Смутно стало у меня на душе, когда я увидел, что отцовская власть требует, чтобы я обман назвал справедливостью, хочет утаить от глаз моих правду, даже в росте на три пальца принизить. Что было делать, как поступить? Сдаться или выйти на бой с ним за справедливость? Поборовшись с собой, я все же решился быть мудрым и покорно сказал:
— Отец всегда выше сына.
— А если б я не был тебе отцом? — спросил отец.
— Тогда б вы, наверно, вышли ростом повыше, — ответил я.
— Ясное дело. Намучился я с тобою сильно, вот и пригнуло меня.
— Вы и сейчас со мной мучаетесь.
— Верно говоришь. Но скоро этому конец.
— Как так?
— А так, что уйду я отсюда.
— Не уходите, останьтесь!
Он сделал вид, будто обдумывает мою просьбу, потом сказал: так и быть, сколько-нибудь еще поживу. На другой день, однако, опять уходить надумал, а я опять остаться просил. Ему это понравилось, и теперь немало времени мы убивали тем, что один собирался в дорогу, а другой его удерживал. Зато остальное время полезней использовали, вязали метелки из осиновых веток, рубили колышки для фасоли.
Не заметили, как и февраль подошел к концу, а отец еще жил со мною на Харгите.
Но однажды я помылся-почистился, можно сказать, сверх положенного, оделся поладнее и решил наконец-то исполнить давний мой замысел.
— Вот что, отец, метелок я навязал довольно, пора мне в дорогу.
Отец поначалу принял мои слова за привычную нашу игру с уходом и уговорами не уходить, только на этот раз я роли наши поменять вздумал. Ну, и стал меня уговаривать, куда, мол, ты, оставайся. Да только скоро пришлось ему убедиться, что я затем, может, целый месяц его удерживал, чтобы под конец самому уйти у него из-под носа.
— Не горюйте, отец, завтра я назад ворочусь!
Увидев, что решения своего я не переменю, он спросил по-отцовски заботливо:
— И куда ж ты собрался?
— В Шомьо, к монахам.
— Никак исповедаться надумал?
— Я-то? Нет… ежели, конечно, по пути какого-нибудь греха смертного на душу не приму. Просто монахи меня навещали, книги вон прислали, настало время им долг возвратить.
Отец
— А что, как Фусилан с Шурделаном объявятся? Что с ними делать?
— Делайте что хотите, только не убивайте.
— Отчего так?
— Оттого что их уже прежде вас кто-нибудь ухлопал.
Вырезал я себе посох по руке и отправился в путь.
Когда добрался до монастыря, монахи уже отобедали, однако от стола еще не встали. Так сказал молодой послушник, встретившийся мне на каменной галерее. Я с ходу попросил его вести меня прямо к отцу настоятелю.
— А кто ты таков?
— Я его высокопреподобию отцу настоятелю друг.
— Как звать-то тебя?
— Зовут меня братом Каина, а фамилия моя у вас на подбородке растет.
Желторотый монашек так перепугался, что отлетел на два шага, не меньше, и побелел как стена.
— А вас как прозывают? — спросил я.
— Погодите, сейчас скажу…
— Да отчего ж не тотчас?
Он тем временем продолжал от меня пятиться, когда же оказался на порядочном расстоянии, круто повернулся и поспешил прочь, да так споро, что вполне можно было принять и за бегство. Но то, что ему пришлось не по нраву, мне понравилось очень, и я громко расхохотался.
Так стоял я и ждал: что-то дальше будет.
Слышу вдруг, шаркает кто-то по полу, и тут же из-за поворота галереи голова высовывается с пышным венцом волос. По этой голове я вмиг определил, что и остальное все — настоятелево, а потому сказал громко:
— Выходите, выходите, хватит в розовом кусте прятаться!
Слова мои подействовали как нельзя лучше, потому как из-за угла и впрямь показался отец настоятель.
— Будь здоров, Абель! — крикнул он, смеясь, и поспешил мне навстречу.
Сошлись мы на галерее, он обнял меня за плечи, притянул к себе. Следом за ним и другие монахи сбежались, прослышали, будто в ихний монастырь полоумок какой-то забрел; был среди них и послушник, с которым я прежде всех побеседовал. Отец настоятель поглядел на свою паству поверх моей головы и сказал:
— Это Абель, мой друг!
— А по фамилии Сакаллаш, что значит Бородатый, ежели кто не знает! — добавил я и, поманив послушника, спросил: — Ну, теперь что скажете, Фома неверный?
— Отчего же он Фома неверный? — спросил настоятель.
— Оттого что никаких трудов не жалеет, лишь бы верить ему не пришлось. Вот же только что убежал, будто молодая турчанка, а поверить-то легче было бы, чем бежать.
— Он ведь подумал, что дьявола видит в твоем обличье, — пошутил отец настоятель.
— Ежели он так подумал, значит, здешнее обучение ничего не стоит, — сказал я.
— Это почему же?
— Потому что в священных науках главное — научиться дьявола узнавать.
— Да ведь узнал он! — подлил масла в огонь отец настоятель.