Абель в глухом лесу

Тамаши Арон

Я угостил нашего кучера стаканчиком доброй палинки и закуску ему поставил, потом отпустил. Оставшись одни, стали мы держать совет, как нам троим в домике разместиться. Решили придвинуть походную кровать ближе к окну, это и будет теперь брачное ложе Маркуша. Сказано — сделано: скоро мы уложили больного.

Отец приготовил нам вкусный ужин, мы еще долго проговорили, обсудили мирские дела, как их видит бедняк со своей колокольни.

И зажили втроем.

Так и въехали в месяц март.

Однако числа седьмого случилась у нас великая перемена, потому как отец нас покинул, чтоб весенние работы его уж дома застали. И оказалось

нас сразу меньше: мы с Маркушем одного потеряли, отец — двоих. В утешение Маркуш стал не по дням, по часам сил набираться, повеселел, я уже никак не мог удерживать его в постели.

А какой же праздник был у нас в тот день, который он с утра до вечера провел на ногах! Я уж про себя решил, что такой праздник непременно нужно отметить. Однако судьба иной раз находчивей человека, подарит такое, о чем и не думалось. Так случилось и в тот раз: под вечер объявились у нас лесные бродяги, Фусилан с Шурделаном. Оба совсем обтрепались и отощали до последней крайности, зато бороды у обоих разрослись буйно и черным пологом закрывали грудь, словно они год по крайней мере под стеной какой-нибудь синагоги проспали.

Едва переступив порог, они сели, если можно так назвать то, что делает человек, завидевший стул и свалившийся на него почти что в беспамятстве.

— Тяжелая, видать, работенка? — спросил я.

— Тяжелая, чтоб ей провалиться, — сказал Шурделан.

Если возможно то же самое выразить взглядом, то Фусилану не стоило и трудиться слова тратить.

— Зато бороды у вас на славу! — захотелось мне хоть чем-нибудь их утешить.

Маркуш, приветливо улыбаясь, добавил:

— Совсем как нарост на стволе.

Витязи-оборванцы подозрительно уставились на Маркуша.

— Это ж почему? — скривив рот, спросил Фусилан.

— Грибной нарост — он тоже из дерева соки тянет, дереву-то и не хватает.

— Про какое дерево речь?

— Да хоть бы и про вас.

Тут и Шурделан отверз рот:

— А вы не тревожьтесь, что бороды наши соки от нас высосут. Их давно уж и нет, соков тех.

— А коль так, зачем их даром растрачиваете? — спросил Маркуш.

И рассмешил же меня вопрос его! Я засмеялся, наши гости тоже. Когда отсмеялись, я сказал лесным бродягам:

— Видали, какой друг у меня?

— Только и он нас-то не толще, — заметил Фусилан.

— Как есть его имя? — полюбопытствовал Шурделан.

Я сказал, что зовут его Маркушем, что он учится на священника, а покамест отец настоятель отослал его сюда на вакации, чтобы окреп немного.

Слово за слово, и скоро они совсем подружились — себе же на пользу, потому как я тоже медлить не стал, поспешил их дружбу скрепить — иначе сказать, выманил из сундука на стол часть привезенной снеди. Сели мы, поужинали, за возлияния принялись. И уж тут настроение наше, которое и прежде-то кислым назвать было б грешно, взвилось скакуном резвым, а у Маркуша и вовсе волшебным конем ввысь понеслось. На щеках его расцвели розы, глаза сияли, и он говорил, говорил, да так ласково, так приветливо…

Хоть звездою поставь его на ясное небо!

Время шло, очень было нам хорошо, распрекрасно, и тут Маркуш встал, пожелал проповедь нам сказать. Был он какой-то не такой, как всегда. Словно вдруг выздоровел, даже лицо округлилось и грудь стала шире.

Я глядел на него и думал: а ведь на моих глазах происходит сейчас истинное чудо! То же самое думали, видно, и гости — они уставились на Маркуша с благоговением, будто в церкви

молились. Маркуш посмотрел на них своим ласковым, в самую душу проникающим взглядом и заговорил:

— Во имя господа милосердного! Да вострепещет приветное пламя свечи сей, почти уж истаявшей, над вами, заблудшие братья мои, посланцы грешного и страждущего рода людского! Вы сошли с пути праведного, дабы еще пущее принять страдание. И путь сей назначен вам самим господом, ибо только господь, он один, ведет по земным дорогам всех нас вместе и каждого по отдельности. Вам не дано знать, когда грех обернется добродетелью, как не дано знать всем нам, когда и как пресуществляются хлеб и вино, о чем вещал нам Иисус. Братья мои, не ведающие цели пути своего! Ваши бороды подобны бородам мудрецов; тело ваше подобно звериному; но ваши души, истинно говорю вам, подобны Духу святому! И все же не хотите вы знать, что вас ждет впереди. А меж тем ожидает вас умиротворение, обращение на праведный путь. Ибо может ли остаться дурным человеком до конца своих дней тот, кто рожден матерью и кто, по закону сему, навсегда останется не кем иным, как возлюбленным чадом?! Так подумайте же о матери, которая страждет за грехи наши! Подумайте о ней, и вам станет легко поступать по совести!

Тут Маркуш вскинул руки и продолжал:

— Грешный слуга господа нашего возносит над вами руки свои и благословляет вас во имя его. Обратитесь же на путь добра, где всех нас ожидает с любовью наша общая мать! И вас, и меня…

Больше он не мог говорить, рухнул на кресло и разрыдался.

Плакал и Фусилан, опустив голову на грудь.

Шурделан плакал тоже.

Вместе с ними плакал и я.

Утром бородачи попрощались с нами за руку и молча, повесив головы, удалились.

С этой минуты Маркуша как подменили. Он мало говорил, все время смеялся, за что ни возьмется — будто играет. Однажды надумал вырезать из дерева бусинки, четки сделать решил. Долго выпиливал, обстругивал, зачищал, целыми днями не поднимал головы, а когда набралось горошинок, сколько ему нужно было, вышел из дома и стал наметывать снежные холмики, начал от двери и так гуськом их и ставил, один за другим, в сторону луга. Я все гадал, догадаться не мог, что он затеял. Но настало утро, когда он сам позвал меня:

— Пойдем, Абель!

— Куда, Маркуш?

— Туда, к холмикам моим. Посмотришь, кто тут больной!

Вышли мы с ним из дома, Маркуш и говорит:

— Стой здесь и смотри!

А сам разбежался, как бегун на состязании, и ну через холмики прыгать, всю их длинную череду одолел, вернулся ко мне и гордо спрашивает:

— Так кто здесь болен, скажи?!

— Кто-нибудь, может, и болен, только не ты! — заверил я названого брата.

— С этого дня буду прыгать так каждое утро, — объявил Маркуш и добавил: — А теперь пойду помолюсь.

Мы вернулись в дом, и он тотчас взял в руки свои новые харгитские четки. Только-только начал молиться, напал на него страшный кашель. Я подбежал, придержал ему голову, но кашель никак не унимался. И тут я увидел на губах его кровь. Я еще крепче обхватил его и, поддерживая, приговаривал:

— Ты не бойся, не бойся!

И вдруг кровь хлынула из горла потоком. Маркуш упал мне на руки, пометался, помучился и затих.

Я перенес его на кровать, на руках перенес, словно дитя.

Маркуш лежал белый, как те холмики, что он набросал из снега. Правой рукой он сжимал четки, забрызганные его кровью.