Абонент вне сети
Шрифт:
– Имеются ли у участников процесса ходатайства, заявления?
Оказалось, что имеются. Волосатый требовал отправить запросы на предмет судимостей убиенного Бойцова. Судимостей у перца, понятное дело, не было, и этот факт должен стать свидетельством его непорочности. Подготовленные запросы Григорьева приняла. Настала наша очередь.
– У меня есть ходатайство, – поднялся Соловьев, – о прекращении дела в связи с юридической несостоятельностью исковых требований.
Судья Григорьева впервые с начала заседания оторвала от бумаг глаза, в которых блеснул интерес,
– По-вашему, требования защиты чести и достоинства юридически несостоятельны? – В ее голосе звучала ирония.
– В данном случае – да, – твердо произнес Соловьев и поднял подбородок на один сантиметр вверх.
– Поясните-ка вашу мысль, – в судье ослаб самоконтроль, и в речь врезались разговорные частицы. Вероятно, в частной жизни она была душевной теткой.
– В обращенном к нам исковом заявлении действительно сказано, – Соловьев взял вражескую бумагу двумя пальцами, – что это иск о защите чести и достоинства. Но из него следует, что сами истцы не считают задетыми собственные честь и достоинства, а лишь защищают честь и достоинство своего родственника. Прошу обратить на этот факт внимание, поскольку он имеет принципиальное значение.
Соловьев прокашлялся, обвел очами зал, и я увидел в них искорки появляющегося куража. Это предвещало либо оглушительную победу, либо полнейший позор.
– Как нам известно, – продолжал он, – господина Юрия Базанова сейчас нет в живых. Но, согласно букве действующего в Российской Федерации законодательства, у трупа не может быть чести и достоинства.
Если бы судья Григорьева была рефери на боксерском ринге, она засчитала бы Соловьеву техническое поражение, как за умышленный захват гениталий соперника. Волосатый непонимающе моргал.
– Честь, – продолжал глаголить Соловьев, – это объективная оценка личности, определяющая отношение общества к гражданину или юридическому лицу, это социальная оценка моральных и иных качеств личности. Таким образом, унижение чести подразумевает, что пострадавший ощущает изменение общественного мнения о себе. Покойный господин Базанов по определению не может ощущать унижения своей чести, поскольку не имеет физической возможности страдать. Достоинство же есть самооценка личности, ощущение человеком своей ценности. Господин же Базанов в силу объективных причин не может ощущать себя личностью, а потому статья в «Перископе» не могла попрать его самооценку. Согласно норме права, честь и достоинство покинули господина Базанова вместе с жизнью.
Я мысленно крестился, что на процесс не явился никто из товарищей Базанова, что сейчас мы могли опасаться только истерики Григорьевой и обморока Волосатого, который так по-детски лажанулся при составлении иска.
– Ваша позиция ясна, – выдавила из себя судья. – Суд удаляется для принятия решения по ходатайству представителя ответчика. В заседании объявляется пятиминутный перерыв.
Когда суд в составе Григорьевой удалился принимать решение, Соловьев смотрел орлом, вальяжно раскинувшись на скамейке.
– Я тут недавно отсудился за «Ведомости»
Судья Григорьева думала десять минут вместо пяти, после чего вернулась в зал и отдала нам победу. Она находилась в щекотливой ситуации: с одной стороны, Соловьев де-юре был прав, с другой – ей не хотелось создавать абсурдный прецедент. Она выбрала меньшее из зол. Волосатому было разъяснено, что можно обжаловать решение в горсуде, хотя он знал об этом, как минимум, лет тридцать. Он удалился строчить кассацию или новый иск. А Соловьев еще долго искрился добротой и любезностью, и даже поцеловал Екатерине руку на прощание. Когда мы вышли в пустой коридор, Андрей оглянулся по сторонам, ощерился и победно задвигал тазом, помогая себе руками. То ли это относилось к Базановым и Волосатому, то ли к суду, то ли ко всему миру, в котором, благо, все еще работают какие-то правила.
Спустя полчаса «пежо» Соловьева доставил нас к офису «Перископа», украшенного по фасаду корпоративными знаменами в красно-белую шашечку. Правда, было безветрие, и флаги обреченно болтались на флагштоках. Федор Михайлович Разумовский в соломенной шляпе сидел у крыльца с томиком Кьеркегора.
– А где ваш белый мундир, генерал? – приветствовал я его. – Вы собираетесь на юбилей в этом головном уборе?
– Это ты собираешься на юбилей, а я буду сторожить нашу твердыню, – домовой взглянул на меня поверх очков.
– Вас не позвали? – искренне удивился я. – Неужели твердыня не обойдется без домового несколько часов?
– Риторический вопрос, молодой человек, – ответил Разумовский. – Я думаю, она и месяц без меня обойдется. Но, во-первых, служба есть служба. Во-вторых, из охраны на юбилей не позвали вообще никого. В-третьих, это замечательно, потому что я смогу в тишине и трезвости осмыслить «Страх и трепет».
– Как же так? Это неправильно! – Слышавший разговор Волчек с досады плюнул в урну. Но как только мы прошли за турникет, забыл о несправедливости, потому что нужно было рапортовать Воронину о победе в суде.
Игорь Борисович встретил нашу троицу своей обычной маской участливого дедушки. Мы расселись вокруг стола, и Волчек доложил, расписав действия Соловьева в духе подвигов Ахиллеса при осаде Трои.
– Лакшери! – молвил Воронин. – Андрею Валерьевичу сегодня первый кусок торта. Молодцы, товарищи. К празднованию готовы?
– Так точно, – хором гаркнули мы, и почему-то громче всех я.
– Что-то мы в последнее время не видим новых трудов Егора Романовича? – Воронин навел на меня взгляд. – У вас, наверное, кризис жанра?