Абу Нувас
Шрифт:
— Как ты приходишь сюда? — удивленно спросил Хасан.
— Для кузнеца не бывает закрытых дверей, а золото вазира раскрывает их еще шире.
Хасан жадно схватил сверток и сунул под лохмотья, чтобы тюремщик не заметил и не отнял бумагу и калам.
Утром, когда Саид, как обычно, просунул в дверь лепешку и кувшин с водой, Хасан крикнул ему:
— Эй, кривоногий, как ты сегодня провел ночь? Твоя чесотка не мешала тебе спать?
Саид, не ответив, раскрыл дверь шире. В воздухе свистнула плеть. Хасан успел прикрыть лицо рукой, удар пришелся по руке, на ней вздулся
— Тут не поболтаешь, как на пиру у халифа! За каждую дерзость будешь получать удвоенную порцию.
Дверь закрылась, а Хасан, дрожа от боли и унижения, упал на циновку. Если бы не мысль о том, что у него есть бумага и калам, разбил бы голову о каменную стену.
Он вытащил сверток, развернул его. Несколько листов, медная туго завинченная чернильница и калам. Разложив на постели бумагу, Хасан отвинтил крышку чернильницы, окунул в чернила калам и начал писать:
«Близка ко мне гибель, тяжелы мои оковы, Дана воля надо мной бичу и дубинке. Закрыли за мной двери и поручили охранять меня Стражу, больше похожему на злого непокорного шайтана, по имени Саид. Он дал мне испытать тяжесть железа И отягчил горем железо, надрывая мне сердце».Оторвав небольшой кусок бумаги, Хасан свернул его и положил у себя в изголовье. Вечером он передал стихи кузнецу.
Этой ночью ему приснился Башшар. Он сидел в своей излюбленной позе на циновке. Его окружали равии и ученики, среди них Разин, с которым Хасан дружил и даже написал стихи, оплакивая его смерть. Сам он тоже находился среди них. Потом он увидел Башшара рядом с собой в подземной темнице. Слепой поэт был спокоен, а Хасан плакал. Он спросил Башшара: «Учитель, за что заключили тебя?» Башшар повернул в сторону Хасана покрытые бельмами глаза, и ответил: «За стихи:
Напои меня вином и скажи мне: это вино, Не пои меня тайно, если это можно сделать у всех на виду».«Но ведь я их сложил?» — воскликнул Хасан.
«Нет, я. Махди узнал о них и сказал, что я безбожник. А за что заточили тебя?»
«Я восхвалил южных арабов и поносил сынов Аднана». Башшар покачал головой: «Сын мой, что тебе до сынов Кахтана и Аднана?»
Хасан проснулся от слабого света, проникшего в подземелье. Он не сразу понял, что Башшар и разговор с ним только приснились ему. Медленно сел, растер горевшее от укусов насекомых тело, и громко сказал:
— И в самом деле, что мне до сынов Кахтана и Аднана, стоит ли терпеть из-за них страдания, разрушающие душу и плоть?
На этот раз Саид принес Хасану кусок жареного мяса и лепешку из чистой пшеничной муки.
— Счастлив тот, у кого есть богатые покровители, — проворчал он, подавая еду Хасану. — А бедный человек трудится в вонючем подземелье долгие годы и не получает того, что дают проклятым безбожникам.
Дернув
— Пойдем, тебя приказали перевести в другое место.
Хасан еле шел — ноги подкашивались, в ушах шумело. Он плелся, хватаясь за острые выступы в каменной стене, и радовался, что успел захватить с собой узелок с бумагой — спрятал его под одеждой. Новое помещение было немного лучше: окно проделано ближе к полу, так что можно дотянуться до нижнего края и увидеть каменные плиты двора, циновка на полу целая, в углу лежит несколько одеял и подушек. Но сырость чувствуется и здесь — она изъела стены, проникала с каждым вдохом в грудь.
Кузнец больше не показывался — видно, в эту часть подземелья доступ затруднен. «Хорошо, что успел передать бумагу и чернила», — подумал Хасан.
Но писать становилось все труднее — терялись силы, временами казалось, что окружающее только снится, кружилась голова…
Хасан потерял счет времени. Теперь большую часть дня он проводил лежа на цыновке, изредка просыпаясь от наступления света или темноты. Даже Саид больше не изводил его — молча приносил еду, ставил блюдо на землю, уходил, гремел замком.
Крыс здесь не было, зато много мышей, и Хасан забавлялся, скармливая им крошки хлеба. «Суетятся, как придворные во время большого приема или охоты».
Охота… Хасан не любил ее, и когда приходилось сопровождать Харуна, всегда ворчал и жаловался на усталость. С каким удовольствием выехал бы он сейчас! Ему нестерпимо захотелось на волю. Нужно попытаться, может быть, в последний раз — кто знает, сколько ему осталось жить в этом сыром подземелье? Оторвав еще кусок бумаги, Хасан окунул калам в чернильницу. Чернила высохли, и он развел их водой из кувшина. Он вытерпит любое унижение, лишь бы вырваться отсюда.
Хасан стал лихорадочно писать:
«К тебе, к тебе стремятся караваны, Твоей милостью и волей, о повелитель правоверных! Прощения! Я ведь не предавал тебя И в помыслах моих не было предать тебя».Дальше Хасан восхвалял халифа за милосердие и щедрость, говорил о том, что Харун по своей воле взял на себя тяжкий труд — охранять землю от неверных, а мог бы поручить другим, ведь у него немало славных и умелых полководцев. Стихи мало походили на обычный мадх, это был крик отчаяния. Если Харун сохранил хоть немного того благоговения, с которым он относился к его таланту раньше, он простит его! Но как передать стихи?
Когда Саид на следующее утро зашел к нему, Хасан протянул ему лист.
— Что это? — спросил тюремщик.
— Я хочу, чтобы ты передал бумагу записку повелителю правоверных, — сухими губами почти прошептал Хасан.
— Кто я такой, чтобы передавать что-то повелителю правоверных? — недоуменно пожал тот плечами. — Дай мне, я передам ее вазиру Фадлу, если хочешь.
— Да, хочу, — заторопился Хасан, в ужасе, что Саид передумает.
Но тюремщик взял лист и коснулся кончиком пальцев руки Хасана: