Абу Нувас
Шрифт:
— Сорок кнутов тебе, нечестивец, и сорок дней поста, — перебил Хасан, — я сам давно хотел повидаться с Зарой.
Хозяин винной лавки, узнав Хасана, с поклоном поспешил ему навстречу. Подхватив плащ поэта, он сделал знак мальчику, прислуживающему гостям, и тот исчез в задней комнате.
— Разумный понимает по малейшему знаку, — усмехнулся Хасан, усаживаясь за столик. Мальчик принес кувшин и поставил чашу с вином. Он хотел взять ее, но вдруг теплые и нежные руки закрыли ему глаза.
— Зара! — сказал он тихо.
— Ты сегодня богат, остроумнейший из поэтов?
— Я богаче Каруна,
— Только в обмен.
— На что же?
— На звонкие монеты и звонкие стихи.
— Зачем тебе стихи?
— Старые песни уже надоели, наши гости требуют твоих сочинений!
— Я скажу тебе их только наедине, чтобы никто не подслушал и не спел раньше тебя.
— Я должна узнать, стоят ли твои стихи этого.
Наклонившись к Заре, Хасан прошептал ей на ухо:
— Мои новые стихи начинаются: «Развеселился старец, обручившись с молодым вином».
Зара засмеялась:
— Начало превосходное, что же будет потом?
— Узнаешь позже.
— А как же насчет звонких монет?
— Сегодня мой брат платит, — подмигнул Хасан, указав на брата. Тот молча бросил на стол кошелек Хасана.
Кошелька хватило на несколько дней, от которых в памяти остались песни Зары, длинные серьги и звенящие браслеты, масляная улыбка ее отца и множество незнакомых лиц с открытыми ртами, в которых лились красные струи неразбавленного вина. Единственное, что Хасан запомнил твердо — это свои стихи «сраженные вином». Ему пришло в голову такое сравнение, когда он, очнувшись на короткое время в один из дней, проведенных в лавке, увидел вокруг себя множество тел, разбросанных, как на поле боя. На полу лежали охапки ароматной травы — рейхана, уже подсохшей, но пахнущей еще пронзительнее.
Хасан встал и, взяв из ниши чистый лист, — откуда он взялся, он не знал и лишь потом вспомнил, что специально посылал за самой дорогой бумагой к переписчику, — стал писать:
«Вперед, друзья, мы рыцари вина, Это самый славный бой в эту самую благостную ночь. Вино смиренно, как праведник, но, проникая в жилы, Оно делает нас грешниками и заставляет буйствовать. Оно горит, оставаясь холодным И проглотит его лишь отважный молодец, не боящийся ни Бога, ни черта».Забыв обо всем, Хасан выводил строки при ярком свете стеклянного светильника, доверху наполненного чистым маслом, не дающим копоти. Ему казалось, что так должен был чувствовать себя Мухаммед, осудивший поэтов скорее как соперников — ведь в Коране Как же вы пропустили место где Мухаммед сочиняет Коран!дивные стихи, например, хрусталь назван сгустком света: сам Хасан не смог бы придумать лучше, хотя у Имруулькайса уже имелось нечто подобное. Эти еретические мысли не мешали писать, калам легко скользил по лощеной бумаге: «Мы победители вина и сраженные им» — такой должна быть последняя строка. Отложив бумагу, Хасан, опустошенный, повалился на ковер и снова уснул.
Прощаясь с Зарой, он отдал ей стихи:
— Это будет моим подарком сверх всего, —
— Спаси тебя Христос, вот лучший подарок! Я сама подберу напев и заработаю кучу денег. Приезжай к нам, мы всегда рады тебе!
Они покинули винную лавку утром, когда на Мирбаде уже собралось множество разного люда. Проходили носильщики, неся на голове корзины с лепешками, рыбой, пирожками, жаренными в меду, и другой снедью. Стоя на порогах лавок, кричали зазывалы. А вот во дворе мечети собрались почтенные люди — чисто одетые, в больших чалмах, Поднявшись в седле, Хасан присмотрелся и увидел, что в центре кружка на циновке сидит знакомый ему богослов по имени Кабш. Резко повернув мула, поэт остановил его у ворот мечети и вошел во двор. Не обращая внимания на брата, который дергал его за полу кафтана, Хасан уселся на краю кружка. Кабш зычным голосом говорил:
— А земля покоится на ките, и когда придет день Страшного Суда, праведники, собравшиеся в раю, вкусят от печени кита, и вкус ее будет несравним ни с чем.
Присутствующие согласно закивали головами, а Кабш продолжал:
— Что же касается названий для этой печени, то Аллах установил их несколько…
— Можно спросить тебя, достойнейший учитель? — невинным голосом произнес Хасан.
— Спроси, в этом нет ничего дурного, — разрешил Кабш.
— Скажи мне, учитель, когда в день Страшного Суда Бог пошлет всем людям наказание потом и все будут потеть сообразно своим грехам, как Бог поступит с тварями бессловесными, придется ли они потеть вместе с теми, кого Бог наделил даром речи?
Немного замявшись, Кабш нерешительно ответил:
— Твари бессловесные, очевидно, не будут потеть, ибо не попадут ни в царство Аллаха, ни в геенну огненную и к тому же бессловесные твари не имеют души и не могут совершить греха.
— Ересь, ересь, почтенный учитель, — закричал Хасан. — Ты не упомянул об одной твари, которую я затрудняюсь отнести к тварям бессловесным, ибо слова, произнесенные ей, не имеют числа, ни к тварям разумным, ибо во всех словах, которые произносит эта тварь, нет ни капли разума.
— Что же это за тварь? — удивленно спросил проповедник.
— Неужели ты не знаешь животного по имени кабш-баран, такая тварь бывает и рогатой, и безрогой, она то покрыта шерстью, то ходит в чалме.
Проповедник побагровел:
— Откуда ты, негодяй? Я прикажу стражникам отрубить тебе голову, бросить в подземелье…
— Ты вспотел, — перебил его Хасан, — и сам опроверг свои слова.
Отстраняя протянутые к нему руки возмущенных чалмоносцев, Хасан вышел к воротам и, сев на мула, крикнул Кабшу:
— Мы встретимся в геенне огненной, о почтенный старец.
— Ну, куда теперь? — спросил брат, когда они отъехали на порядочное расстояние от мечети. — Клянусь бутылкой, я вспотел от страха не меньше, чем в день Страшного Суда!
— Куда же, как не к твоему щедрому Хусейну ал-Амири — ведь кошелек и все его содержимое мы оставили у Зары!
— Что ж, добро пожаловать под сень достойного аль-Амири! Я скажу ему, что поэта твоего ранга не пристало вознаграждать меньше, чем по десяти золотых за бейт.