Абу Нувас
Шрифт:
От ее голоса у Хасана потеплело на сердце — такой он был бархатистый и мягкий. Когда девушка, сопровождаемая виноторговцем, вышла, Хасан спросил Муслима:
— Кто она?
— Это знаменитая певица, невольница Инан, ее хозяину предлагали 500 тысяч дирхемов, но он не продает ее и не хочет отпустить на волю; он устраивает в своем доме угощения, где поет Инан, и берет плату за вход. Бедняку не услышать голоса Инан, а хозяин ее стал одним из самых богатых людей Багдада.
Прошло несколько часов. Утомленный дорогой Хасан задремал; его разбудил громкий спор Раккаши и Хали. Его новый
— Хотя все они были нечестивыми тиранами, но нынешний, аль-Хади, хуже всех, проклятый лицемер, скупердяй!
Раккаши возразил:
— Он не скуп, он хочет ограничить алчность военачальников и женщин из гарема, и прежде всего Хайзуран, своей матери, которая забрала такую власть, что у ее дверей день и ночь толпятся дармоеды, чтобы выпросить через нее прибыльную должность.
— Он заполнил город виселицами! Сейчас казнят за одно неосторожное слово. А я помню, как Махди даже не обратил внимания на то, что один глупец, услышав, как при нем произносили знаменитую касыду Зухейра, сказал: «Да, нет теперь людей, стоящих у власти, которых можно было бы так восхвалять!»
— Ты забыл, что он убил Абу Муаза!
— А ты забыл, какие стихи сложил о нем Абу Муаз:
«Это халиф, что прелюбодействует со своими тетками, Он то бьет в бубен, то играет в мяч. Аллах захотел дать нам другого вместо него — И выполз Мусса, сын халифа, из чрева Хайзуран».Клянусь жизнью, я бы тоже не стерпел таких стихов! Посмотри теперь, что будет с Язданом ибн Базаном и его братом, которые попали в руки проклятого Хамдавейха!
Осторожный Раккаши пожал плечами, не произнеся ни слова. Вмешался Шлома: «Почтенные мусульмане, вы много пили и произнесли немало красноречивых слов, а сейчас самое время вам отдохнуть».
Хали, увидев, что Хасан проснулся, протянул ему наполовину опустошенный кошелек:
— Возьми, это осталось до следующей попойки, теперь надо снять какой-нибудь дом, ведь ты собираешься остаться здесь надолго?
Хасан молча кивнул. Нестерпимая тоска вновь охватила его. Ведь он чужой здесь, ему все незнакомо. Хватит ли силы, чтобы пробить себе путь среди насмешливых и завистливых недоброжелателей? Он со страхом думал о том, что придется выйти на шумные улицы, говорить с чужими людьми, кому-то угождать, кого-то высмеивать, стоять у дверей богатых дворцов. Потянуло снова в степь и будто охватило горьким запахом выгоревшей полыни.
Хали обернулся и взял его за руку:
— Если хочешь, мы снимем для тебя комнату рядом со мной. Следующий раз за угощение будет платить Муслим, потом Раккаши, хотя он скуп, как исфаганец, потом еще кто-нибудь из наших, пока черед снова не дойдет до тебя. А если пожелаешь, ты сможешь сегодня вечером пойти с нами к Инан, она будет петь новые песни на слова Муслима.
Хасан вздохнул:
— Нет, сегодня я устал.
Они встали и, попрощавшись с собутыльниками, вышли. После полутемной лавки солнце показалось особенно ярким. Стало теплее. Хасан потянулся:
— В нынешнем году погода хорошая, а когда начинаются
Приятели сели на коней. Они проехали несколько улиц и очутились на площади у моста, через который лежала дорога в Карх. На противоположном берегу толпились зеваки.
— Кого-то буду казнить, наверное, опять еретиков, — злобно сказал Хали.
— Свернем на другую дорогу, — попросил Хасан.
— Здесь только один путь, можно, правда, нанять большую лодку, чтобы наши кони могли в ней переправиться. Но я не вижу ни одной такой. Поедем, тебе ведь все равно придется привыкать к подобным зрелищам — они теперь чаще, чем драки между молодцами. А разве в Басре не казнили еретиков и бунтовщиков?
— Казнили, — кивнул Хасан. — Я видел много крови. Не хочется, чтобы мое пребывание в Багдаде началось с подобного. Ну что же, поедем.
Они двинулись по мосту. Все ближе голос глашатая. Уже можно различить слова:
«…и посему повелитель правоверных, желая примерно наказать неверие и кощунство, повелел, чтобы головы этих еретиков были отрублены, а их тела распяты на Большом мосту!»
Вдруг Хали приподнялся на стременах, разглядывая осужденных — двух коренастых широкоплечих мужчин в длинных рубахах с шутовскими колпаками на голове.
— Проклятие Аллаха на халифа и его псов! — прошептал он сдавленным голосом. — Это же Яздан и его брат, доблестные рыцари и верные друзья! Из-за какой-то безделицы сухоголовый казнит своих лучших людей! Не хочу подъезжать ближе…
За ними столпились всадники и пешеходы; люди поднимались на цыпочки, чтобы лучше видеть. Друзья хотели продвинуться вперед, но было уже поздно. Путь преграждала плотная толпа. Хасан мог хорошо разлядеть все, что происходит на том берегу. Осужденные сидели на верблюде, спиной друг к другу, их привязали к какому-то деревянному сооружению. От него отходила веревка. Сбоку шел человек, время от времени дергал за нее: тогда у осужденных извивались руки и ноги и они страшно кричали. Хали застыл в седле с искаженным лицом.
— Что это? — тихо спросил Хасан.
— «Страус» — доски, соединенные пружинами и усаженные гвоздями и острым железом. Когда дергают за веревку, железо впивается в тело, так что смерть после этого кажется избавлением.
Наконец верблюда подвели к «ковру крови», расстеленному над глубокой канавой, осужденных стащили на землю, они обессиленно упали. Дальше Хасан ничего не видел — беспокойная толпа багдадских зевак заволновалась, раздались крики, и на кресты, вбитые у самого моста, втащили на веревках и блоках два обезглавленных окровавленных тела.
Толпа стала расходиться, и друзья медленно проехали мимо крестов, опустив голову и стараясь не смотреть на распятых. Но, проехав мимо, Хали оглянулся и процедил сквозь зубы:
— Клянусь жизнью, этот человек не проживет долго, мы поможем ему в этом вместе с Халисой. Хотя она женщина и черная рабыня, но в одном ее волосе ума больше, чем в голове халифа.
— За что их казнили? — спросил Хасан.
Хали выругался так грубо и вычурно, как, кажется, не смогли бы даже басрийские лодочники, и ответил: