Ачайваямская весна
Шрифт:
— Сейчас, весной, хорошо, — говорит Володя. — В табуне можно неделю жить без запаса еды. Я когда раньше пастушил вместе с отцом, то мы никогда весной с собой еды не брали. Хочешь есть — наберешь личинок кожных оводов — и сыт. Срежешь молодой рог — вот и второе. А когда важенки растелятся, то всегда можно и молочка попить. Мальчику один раз напиться — как раз хватает молока одной важенки.
— Ты приезжай как-нибудь летом. Мы тебя и сушеным мясом весеннего забоя угостим — колобками из мясной муки с костным жиром.
— Володя, а летом грибы едят?
— Нет, не едят почему-то. Мне грибы нравятся, а старики почему-то смеются, говорят, что это еда только для оленей.
— А что это за корешки, которые твоя тетка в бульон сыплет?
— Это женщины у мышей отбирают. Наши женщины всю осень по тундре ходят, ищут их норы. Как найдут, раскопают немножко и берут часть, а сами им юколу и сушеное мясо оставляют. По-старинному говорят: «Мы с вами меняться пришли».
Было темно, когда встали все — и взрослые и малые. Уравнаут подала миску с кровяной похлебкой, ложки из рога горного барана и «колбасу» — рорат.
Позавтракав, мы уже до вечера есть не будем. Теперь весь день пойдет пастушеская работа де. ишь стадо. Делят это стадо точно так же, как и то стадо, в котором мы оставили Ивана Ивановича Вантуляна.
Так же до вечерней зари будут взлетать чааты, вытаскивая из корраля рвущихся животных, и так же вечером пастухи будут лежать в большой общей палатке, где киномеханик покажет очередной фильм.
Поэтому лучше снова вернуться к воспоминаниям Ивана Ивановича.
Огромное стадо Ахалькута и тех, кго соединил своих оленей с его оленями, разделили перед самым закатом.
Старый чаучу ждал, когда наступит мир и Светило уйдет от глаз человека, чтобы черная
И черная собачья голова на палке уставилась мертвыми глазами вслед Солнцу.
Духи, злые духи оказались не на западе и не на востоке. Они были на севере.
Старший брат Вантуляна и еще двое пошли в стадо к соседям, к чаучу Кевлн, чтобы помочь им, как они помогли чаучу Ахалькуту. Утром прибежал один из них, Чельгат, тот самый Чельгат, который рассказал чаучу Ахалькуту, как Коян и еще другой пастух погибли под страшной осыпью. Осыпей в такое время никто не опасался. Их и не было в такое время никогда. Значит, духи взяли себе двух здоровых молодых мужчин.
Иван Иванович Вантулян с другом Чельгатом еще раз бегали потом на то место и своими глазами увидели, что любой человек был бессилен против могущества духов.
Ахалькут после этого дня почти перестал есть и стал совсем мало спать.
— Я уйду через два дня, — утверждал Ахалькут.
У Вантуляна тягостно сжалось сердце. Он знал, что так для отца будет лучше. Он освободится от страданий. Он уйдет к своей родне вверх, куда-то в холодное место, где все не так, как на этой земле. Тот мир — все равно что отражение твоего лица в спокойной воде: правый глаз становится левым, а левый — правым. Когда здесь ночь, то в мире, где живут предки, — день. Когда здесь весна — там осень, когда зима — там лето. Все наоборот в том странном мире. Тут веселятся, когда человек уходит вверх, а там — плачут. Поэтому в том мире есгь целые земли льда. «Отец должен скоро вернуться, — мысленно утешил себя Вантулян. — Моя чеккеу (сестра отца), когда приезжала и спала в нашей яранге, говорила, что старик скоро опять вернется на эту землю — он во сне говорит «нг-нг-нг-нг» совсем как ребенок. Значит, он скоро возродится».
— Меня проводишь ты, — сказал отец.
Вантулян вздрогнул. Это было уже страшно — лишить отца жизни собственными руками. Если бы это сделал кто-нибудь другой! Он ведь никого не убивал, кроме зверей и собственных оленей. Ведь есть люди, которые умеют «проводить» человека, решившего уйти в верхний мир. Они сами и веревку плетут из оленьих жил, и знают, куда нужно поставить петлю, как утвердить узел на затылке, чтобы тело перестало жить как можно быстрее… Нет, страшно душить своего отца… А может быть, отец сам приготовил себе нож? Некоторые, он знает, гак и делают. Сами себе заранее делают нож с тонким лезвием, которого как раз достаточно, чтобы проткнуть сердце.
— Ты меня проводишь копьем.
— Копьем?..
Колол же он оленей и никогда не промахивался. Его олени никогда не мучились… Копье он в руках держать умеет… Теперь нельзя показывать, что ты боишься. Значит — ты не чтишь отца… Когда твой отец решает — возражать нельзя… Это только молодых и здоровых стыдят, говорят, как вам не стыдно уходить от тех, кто ждет вашей помощи…
— Тебе пускай помогают чеккеу и маталь (тесть). Пускай все приедут из нашей синиткин (родни), чтобы посмотреть, как я уйду. Ты столько забей оленей для угощения и приготовь подарков, чтобы всем хватило. Чтобы никто не мог сказать, что Ахалькута проводили как бедняка.
Пускай со мной ни одного оленя не отправят. Я всю жизнь мог ходить сколько хотел. Мои ноги были быстрее оленьих и сильнее их. Я и с одним копьем мог догнать снежного барана, и с одним копьем меня боялись враги. Только копье положи со мной. Еще положи со мной лук. Мне его еще мой отец дал. Пусть со мной будет. Я еще с собой панцирь возьму — ты его не видел. Он костяной. Это старинный панцирь. Я его с собой возьму. Может быть, кто-то из наших предков забыл про него сказать. Я его отнесу. Он теперь вам, молодым, будет не нужен.
Посылай сегодня же людей за нашими близкими. Времени осталось мало. Пускай приезжают сразу же.
Решение было принято…
Людей собралось много. Чаучу Ахалькут сидел среди приехавших довольный. Глаза его блестели. На бескровном лице появился даже румянец. Еще вчера старик не мог и маленького кусочка проглотить. Даже воды он не пил и мучился, запрокидывая голову и ожидая, когда вода просочится через его сузившееся горло. Теперь старик и ел и пил, как в былые времена. Он шутил и смеялся.
— Оумэй, — поддразнивал он Эттувьи, — ты, говорят, стал сильнее огненной воды! Хорошо помогай меня провожать, оумэй, — смеялся Ахалькут.
— Помогу, помогу, — заверил его Эттувьи.
Гости ели много. Ахалькут сам распределил, кому дать какие подарки. Все получили по туше жирных оленей и по две тонких, нежных шкурки неблюя — полугодовалого теленка.
— Теперь, кмигн (сын), — произнес Ахалькут, и все примолкли, — я пойду. Теперь все остается на тебя. Теперь ты здесь самый главный, будешь заботиться о детях и стариках. Береги всегда оленей — от них наша жизнь. Все сделай, как я тебе говорил… Теперь бери копье, и я пойду.
Вантулян встал на подгибающиеся ноги и пошел наружу под взглядами всех присутствующих. Копье стояло у входа в ярангу, и Вантулян замешкался возле него.
— Что ты там делаешь? — раздался торопливый голос отца. — Давай скорее… Скорее, я не хочу ждать… Быстрее иди.
Вантулян вошел в ярангу как слепой. Он замер, не в силах подойти с копьем к Ахалькуту.
Сидевшие рядом раздвинулись, освобождая столько места, сколько надо для того, чтобы лечь человеку.
— Иди сюда. — услышал он голос отца как будто издали.
Он пошел. Глаза отца вели его к себе. Он подошел, и отец взял левой рукой копье за наконечник. Он приставил его к своей груди и сказал что-то короткое. Вантулян не понял смысла сказанного. Руки его сами напряглись и обыденным, привычным движением толкнулн копье вперед и тут же выдернули его из немощной старческой руки.
Ахалькут сначала вздрогнул всем телом. Казалось, он подскочил на своей подстилке. Бережные руки его сестры и Эттувьи приняли тело, из которого стремительно уходила жизнь, и положили его на спину. Вантулян видел, как остановился взгляд отцовских глаз, как вскипела на губах кровавая пена и опала.
Женщина соединила ноги, а Эттувьи корявыми пальцами натянул веки на выпуклые глаза.
— Ты молодец. — похвалил он Вантуляна. — Ты хороший сын. Ты и меня будешь провожать.
Все зашумели. Послышались смешки и в толпе, которая успела собраться у входа в ярангу.
— Хорошо пошел!
— Отмучился старик!
— Эй, молодой хозяин, иди, повеселимся!
— Иди веселись, сынок, — сказал с доброй улыбкой Эттувьи. — Теперь мы и без тебя справимся.
Надо было идти веселиться. Таков закон. Надо радоваться за ушедшего из этого мира. Плакать могут только выжившие из ума старухи да грудные малыши, которые еще ничего не понимают.
Вантулян знал, что в верхнем мире все наоборот. Человек там делается иным. У него лицо становится на месте затылка.
Вантулян стоял и смотрел, как готовят в дорогу отца.
Старухи сели шить ему погребальную кухлянку. Эта кухлянка шьется, как и любая, — из новых белых хороших шкур.
— Хороший хозяин Ахалькут, — приговаривали старухи, прикидывая шкуры над остывшим телом. — Богатый хозяин. У него все свое до последней шерстинки, до последней жилки, которой мы сейчас шьем.
Старухи соблюдали закон. Только совсем неимущим людям можно дать чужие шкуры. И дают их не так, чтобы все знали, кто эту шкуру дал. Надо скрыть от верхних людей, что шкуры не принадлежат бедному человеку. Надо тайком принести все, что нужно для погребения, и подкинуть в ярангу, где он лежит. Иначе у него в верхнем мире предки — владельцы предков тех оленей, с которых содраны шкуры, отберут у пришельца одежду как не принадлежащую ему. Поэтому старухи всегда и говорят для верхних людей, что шьют они одежду из шкур с оленей покойника.
Молодежь снаружи горланила, гоняя мяч — кожаный мешок, набитый волосом. Отчаянно визжали девушки. Они побеждали. Они долго держали мяч, не отдавая его парням. Те яростно нападали. Скоро на снегу катался живой клубок.
— Вот я пришел, — говорил кто-нибудь из вновь приезжих, заходя в ярангу. — Как хорошо ушел Ахалькут! Вот я принес ему в дорогу.
Приезжий клал рядом с покойником или плитку чая, или пачку табака.
Гора подарков росла. Завтра все они лягут с Ахалькутом вместе в погребальный костер.
— И как так старики решались на это, — голос Ивана Ивановича горестно дрогнул. — Все боялись, что не прокормятся, все боялись, что они обузой станут. Или у них всякие предрассудки ум мутили. Вот сейчас я сам старик, все мои сверстники постарели. А покончить с собой — даже дико кажется.
В яранге было светло и весело. Старики степенно пили чай, сидя возле покойника. Молодежь шумно играла в сорок девять палочек. Набор палочек переходил из рук в руки. Игроки подкидывали палочки на ладони и ловили их тыльной стороной руки. Счет вели вслух.
Руки у старух, шивших кухлянку, были перевязаны выше локтей травяными жгутами, чтобы загородить келе дорогу к туловищу.
Ночь шла быстро.
Еще затемно покойника одели
Люди встали друг за другом и стали перешагивать через покойного. Каждый делал шаг и как бы отталкивался ногой от него. Они отстранялись от него.
Задний нюк — покрышку яранги — подняли и старика протащили под ним. Теперь можно было класть его на нарты. У Ахалькута были особые нарты, которые можно было бы поставить в погребальный костер. Они не пригодились. Старик решил идти пешком, без оленей. Поэтому его положили на простые нарты, которые жечь не будут.
Процессия двинулась на высокую сопку, видавшую уже много погребальных костров. Ее склоны густо поросли стлаником.
Для костра уложили большой горкой ветки стланика: по внешнему краю — толстые, в середине — потоньше. Рядом сложили горку поменьше.
Ахалькута положили на самый верх большой горки и отошли. Тогда к нему приблизились те самые старухи, которые шили погребальную кухлянку. Они шли так. как ходят вороны. Старухи и каркали по-вороньи. Одна из них взобралась на горку веток и припала к покойнику. Старуха каркала беспрерывно. Ее рука со спрятанным в рукаве ножом скользнула иод кухлянку Ахалькута.
Старуха говорила земным и верхним людям своим карканьем:
— Это ворона проклевала ему живот. Это клюв вороний, а не нож сделал эти отверстия. Это ворона перебила ему сухожилия. Эго вороний клюв, а не нож.
С карканьем она сошла с горки и присоединилась к остальным людям.
Настала очередь мужчин. Они разожгли маленький костер. Он горел весело, разбрасывая пламя на свежем ветру. Мужчины зажгли от него факелы — ольховые палки с метелками стланика — и сунули их в большой костер.
Пламя занималось медленно. Оно сначала ушло куда-то внутрь. Старина Эттувьи тогда приблизился к костру и сказал Ахалькуту:
— Ну чего ты ждешь? Почему не идешь? Мы все сделали, как ты велел. Иди…
Тут и взметнулось откуда-то из середины пламя. Оно разом залило весь костер и высветило неподвижное тело внутри.
Старики стояли рядом с костром, и отблеск пламени метался по лицам, делая еще более глубокими их морщины и уже глаза.
Молодежь с шумом и криком прыгала через ветки из стланика. На краю площадки двое боролись в кругу зрителей. Самое время сейчас отомстить борьбой за давнишнюю обиду!
Старина Ахалькут уже шел панэналь’эттын (дорогой к предкам). Он бежал легко по дороге прямо вверх. Вот, наверное, он дошел до того места, где живут собаки верхнего мира. Сейчас самый главный собачий предводитель будет спрашивать у своих, что они знают об этом человеке. Если найдется хотя бы одна обиженная, которую этот человек искалечил или же убил ни за что, то ему придется плохо. Если он просто издевался над собаками, бил их или же не кормил их, го главный собачий предводитель скажет:
— Эй, те, которых он обижал! Сделайте с ним то же самое, что он с вами делал.
Тогда собаки начнут кусать и пугать этого человека.
Если он на той земле убивал собак для своего развлечения или по злобе, то предводитель крикнет:
— Загрызите его!
И этот человек никогда не дойдет до своих родичей в верхнем мире. И никогда он не возродится.
Хороший человек пройдет спокойно. Наоборот, собаки приласкаются к нему. А собаки — существа особенные. Они чувствуют келе. Келе их боятся. Старые люди всегда, когда собака во сне прядет ушами, говорили ей, спящей: «Хорошенько высматривай келе. Не пускай их к нам».
Недаром, если собака во сне беспокоится, значит, видит келе, ее отправляют в верхний мир с почетом, а под ее кишками проходит вся семья, чтобы келе не пристали. Недаром когда келе начинает есть у человека какой-нибудь орган, то к месту, где он находится, прикладывают тот же орган собаки.
Ахалькут пройдет мимо собак. Он всегда любил их. Его собаки всегда были сыты. Его собаки всегда защищали своего хозяина и от медведя-шатуна, и от разных духов. Только вот от последнего келе защитить не смогли.
Он пойдет и приблизится к тому месту, где уже ходят верхние люди. Их много. Только он не будет сразу знать, где родня. Ведь он сам, родившись, многих стариков не видел, а многих и забыл.
Он их узнает особенным путем. Все, к кому он будет подходить, предложат пожевать ему серы. Если он сможет взять их серу в рот, то это значит — пришел к своим. Надо будет только вспомнить тех предков, которых знал. Ему и самому в дорогу дали с собой маленький мешочек с серой — вареной смолой стланика. Когда к нему будут отсюда приходить люди, он сам будет предлагать им серы и узнавать своих, пока еще не родившихся, родичей.
Все. Пришел. Теперь он сам должен позаботиться о том, чтобы поскорее вернуться обратно.
Чукчи говорят: «Куйкиннеку [1] келе наделал, когда Митти1 спала».
Иван Иванович:
— Раньше думали, что болезни — это келе. Келе поедают людей так же, как и люди едят оленей. У этих самых келе, как верили старики, есть свои олени.
Старик Чавэйпин как-то мне рассказывал: «Я из стада шел. Шел в темноте. Вдруг я ярангу увидел. Там огонь горел. Я сразу понял, что это яранга келе. Рядом с ним его сын играл. У келе все лицо волосами заросло. В пологе у него человеческая голова висела.
1
Основные образы чукотской мифологии.
Я наломал ольховых прутьев, связал их травой и стал размахивать этим веником перед входом. Ребенок вскрикнул, упал и умер.
Келе тогда говорит: «Это Чавэйпин пришел. Надо мне кочевать».
Приставил руку ко рту, дохнул, и поднялась сильная пурга. Я схватился даже за куст, чтобы удержаться. Потом, когда пошел, все время за собой ольхой мел, чтобы келе за мной не увязались».
Видели, у многих старых мужчин на поясе связки палочек есть? Это эйлюч — охранители. Жена такого мужчины, когда спит, во сне их видит. Просто ей приснится, какой формы должны эйлюч быть. Она просыпается и говорит мужу: «Вот так делай». Потом ему эйлюч на ремешки привязывает, и он их на поясе носит.
Чавэйпин совсем старый был, а я — молодой.
Костер прогорел. Только красные уголечки остались на каменистой площадке. Завтра можно прийти и посмотреть, что не сгорело. Не горит у человека больное место. Так можно узнать, от чего страдал чаучу Ахалькут.
Кострище старики быстро обложили ольховыми ветками. Если сюда и слетелись келе, то они из этого круга за людьми не уйдут.
Взяли люди себе на счастье по щепотке травы с этого места.
Люди пошли к склону. На их пути стояли женщины с ветками ольхи. Ими они отряхивали грудь и спину каждого. Дальше опять стояли женщины с ольховыми ветками — как сквозь ворота пропускали.
Сейчас самое время для келе прилететь, посмотреть, здесь ли покойник. Надо от них отделаться.
— Ну, пошли, — сказала одна из старух, что обряжала Ахалькута.
Люди тронулись цепочкой вниз, стараясь идти одной тропой, одним следом. Старуха пошла последней. Она совсем немного прошагала сзади, а потом обогнала всех и установила на дороге два камня.
Люди прошли сначала между этими камнями, а потом вокруг них — окружили прямой след кольцом следов. Теперь келе должны сбиться со следа. Им не понять, куда делись люди. Камни для них — отвесные скалы. Следы — непонятная дорога.
Подошла к гой и другая старуха-ворон. Эта привела собаку. С одного удара ножа собака упала мертвой. Ее положили головой в ту сторону, откуда пришли. Ее-то келе испугается. Старуха погладила ее по холодеющим подушечкам лап и сказала:
— У тебя лапы шершавые. Не скользи по льду, когда келе погонишь.
Осталась лежать белая собака. Теперь нужно только возле яранги очиститься водой и огнем.
Только подошли к яранге люди — им женщины уже воду вынесли. Каждый вымыл лицо, руки и прополоскал рот. Потом у входа положили горящую головешку. Каждый через нее перешагнул.
Теперь все.
Мы возвратились в Средние Пахачи.
Ночью прибежал парнишка из поселка и сказал, что умерла старуха. Я видел эту старую женщину. Несколько раз она выходила греться на солнце.
— Что теперь делать будем? — задумчиво спросил меня Володя. — Надо будет несколько раз упряжку гонять. Все равно всех сразу на тех собаках, что есть, не увезти.
Возле корраля было несколько упряжек, на которых привезли старых и малых из разных семей. За один рейс всех увезти было немыслимо.
Собаки, привязанные за палатками, как будто понимали, что предстоит тяжкая работа. Они тихонько поскуливали и взлаивали, глядя на людей. Ждали своей работы и длинные собачьи нарты с полукруглой дугой впереди. Нарты были у всех совершенно одинаковыми. Их ставили вертикально возле деревьев, к которым привязывали собак. Сбрую — длинный ремень-потяг с прикрепленными по бокам алыками — ременными шлейками, надеваемыми на собак, вешали на этих же деревьях.
Всего двенадцать упряжек. Конечно, всех не увезут за один прием. Здесь народу хватит рейсов на сорок. Да еще надо и мясо увезти, и шкуры, и палатки.
— Давай-ка я пешком пойду, — предложил я Володе.
Он выдержал паузу, ровно такую, чтобы соблюсти приличие и не выразить удовлетворения от такого решения гостя.
— Правильно решил, — сказал он, — можно не спеша дойти. Дорога хорошая. Парень ночью легко прибежал.
Я смотрел, как старый Кайматке заводил животных в загон. Он один неторопливо гнал важенок и прошлогодних телят ко входу, возле которого сидели и лежали пастухи.
Кайматке покрикивал особым голосом, кидал вверх чаат и неуклонно шаг за шагом прижимал оленей к корралю.