Ачайваямская весна
Шрифт:
Сосульки висят на деревьях огромные, фантастические. Прямой сосульки не найти. Они кривобоки. Сначала, бывает, сосулька растет на восток — это воду на ней западный ветер на восток сдувал. Потом ветер переменился — сосулька стала загибаться на север или же на юг.
Процессия подошла к перемерзшему ручью.
— Непременно надо через воду переходить, — говорит Володя.
Он отбежал в сторону и наломал веточек ольхи. Веточки положили на лед и перевезли через них нарту. Сами тоже перешагнули через них. Это загородь для духов — келе, если они за нами увязались.
Вот и последнее место на этой земле, откуда покойница пойдет по дороге в верхний мир.
Гора. На ней следы многих кострищ. Ничего от прошлых погребений не осталось, кроме кругов, на которых разбросаны угли, да наконечники копий, да лезвия ножей.
Мужчины стали ломать кедровый стланик. Стланик для погребального костра полагается ломать руками. Ветки кладутся плотно. Горка стланика все росла и росла. Наконец она достигла роста взрослого мужчины.
С востока тянул ровный, пронзительный
Мужчины разожгли в стороне маленький костер. Он, показалось, вспыхнул. Пламя металось на ветру, то припадая к земле, то устремляясь вверх.
Запалили от этого костра факелы — большие суки стланика и подожгли погребальное сооружение с наветренной стороны.
Пламя, гудя, набирало силу. Когда нарту со старухой ставили на костер, то постромки отвязали и кинули прочь. Парни устроили из-за них чуть ли не драку. Победил один. Ему и шкура жертвенного оленя досталась.
Огонь гудел, повышая «голос» в такт порывам ветра. От костра веяло нестерпимым жаром. Кайматке взял шест и стал подправлять костер, Он тащил этот шест от самого поселка. Шест стоял возле чьей-то собачьей упряжки. Теперь понятно стало, почему шест держали именно возле собак. Собаки ведь отгоняют духов — келе. И келе никак не могли прицепиться к этой палке и попасть к человеку, даже если они тоже пожаловали на похороны и бродят возле костра.
Молодые играют в «ворона». Один парень — «ворон». Он «водит». Остальные встали цепочкой, так же как дети играют в паровозик — все за «главным», держась друг за друга. «Ворон» старается ухватить последнего игрока, а цепочка мечется, спасаясь от него.
Костер стал оседать. Остались одни раскаленные угли, и нельзя определить, где был прах покойницы.
Кайматке сгреб шестом угли к середине. Женщины-вороны бросили в костер жгуты из травы, которыми были перевязаны руки. Кайматке кинул последним шест.
Парни обложили кострище ольховыми ветками.
Женщины-вороны воткнули веточки ольхи — вроде воротца сделали — и присели возле них. Мы тронулись домой.
Солнце стояло над сопками, и голубая прозрачность неба казалась праздничной.
До поселка шли безо всяких обрядов. Только на самом краю поселка, у дороги, были воткнуты ольховые ветки, и возле них сидел симпатичный веселый старик. Сразу же за воротами две женщины обмели с двух сторон участников похорон ольховыми ветками. Возле дома старая женщина стояла с миской воды, в которой лежала ольховая веточка. Этой водой надо было вымыть лицо и руки. Потом — перешагнуть через костер.
Все, как предки учили. Ольхой очистились, водой очистились и огнем.
Однако в отдалении сидела еще одна старуха с тазиком воды. В тазике плавал голец с привязанной за хвост травяной веревкой.
— Это почему так? — спросил я Володю Кергувье.
— Сам не знаю, — усмехнулся Володя. — Корякская фантазия…
— Чукчи так не делают?
— Нет.
Все эти похороны, эти путешествия в верхний мир и его устройство имеют к нашей работе самое прямое отношение. Эти представления о потустороннем мире самым непосредственным образом связаны с тем порядком, как давали имена здесь.
Рассмотреть хотя бы их представления о возрождении людей. Пока что мы выяснили, что, по чукотским старым верованиям, люди попросту кочуют из одного мира в другой. Поживет здесь человек — переселяется в верхний мир. Поживет он там — опять возвращается сюда. В верхний мир он уходит сквозь огонь, старым. В этот мир приходит из влаги материнского лона, ребенком. Жизненный цикл человека замкнут. В этом мире жизненная дистанция имеет стартом младенчество, а финишем — старость. В верхнем мире — наоборот: старт — старость.
Наша земная дистанция видна всем хорошо. Та потусторонняя дорога неведома никому. Поэтому и подробности превращения старцев в младенцев, сама механика этого превращения описываются информаторами весьма туманно:
Вантулян. Не могу себе представить, как в верхнем мире люди живут. Говорили старики, что они как-то моложе становятся и тогда в ребенка превращаются…
Чельгат. Они там вроде как второй раз умирают…
Кеккет. Душа-то не может молодеть или стареть. Всегда одинаковая бывает. Она только в разном теле живет.
Келевьи. Черт их знает.
Ну ладно, оставим в стороне представления чукчей о мире ином. Для нас-то главное, что они верили в существование единого генофонда, говоря языком нашей науки. По их представлениям, они являются замкнутой популяцией, расселенной в двух сферах.
Есть ли какая-нибудь закономерность в том, как люди возвращаются из верхнего мира? Может быть, существует порядок, по представлениям чукчей, по которому люди выходят из чрева своих потомков? Скажем, отец возродится в сыне своей дочери? А может быть, в сыне своего сына? А может быть, в сыне дочери своей дочери? А может быть?.. Все может быть. Разных комбинаций предостаточно. Если какая-нибудь закономерность обнаружится, то будет понятно, по какой линии — мужской или женской — преобладает счет родства. Стало быть, мы представим себе, каким путем возникла нынешняя брачная система. А уж это позволит коллегам-генетикам восстановить историю сложения современной генетической
Несколько дней расспросов — ничего утешительного. Никаких закономерностей не обнаруживается.
Самым убедительным примером существующего беспорядка является традиция «награждения» родившихся именами. Так как рождаются умершие люди, то они приходят опять сюда со своими именами. Один и тот же круг имен у здешних чукчей состоит в беспрерывном обращении. Если бы порядок существовал, то в одной и той же линии родственников обнаруживались бы одни и те же имена. Ничего подобного нет.
Второй сын Ивана Ивановича выходил из матери долго. Кутевнаут терпела два дня, пока сын не решился показать людям голову. Старухи, помогавшие роженице, зацепили мальчика под мышки и вытащили его. Роженица погрузилась в сон и не чувствовала, как ее обмыли и переложили в полог под теплое, ласковое одеяло. Она проснулась от сильного голода. Возле нее, под рукой, попискивал новый сынок.
— Вувуна (камешек)… — прошептала спекшимися губами Кутевнаут.
— Во сне имя нашла? — спросил Вантулян, глядевший с улыбкой на жену.
Женщина в знак утверждения прикрыла глаза.
Мальчик родился беспокойным — не хотел спать. Его тоненький голос все время вплетался в голоса людей яранги Вантуляна. Он не прекращал плакать даже тогда, когда Кутевнаут давала ему грудь. И не хотел есть. Он ел так мало, что у Кутевнаут распирало грудь, и она даже с облегчением позволяла своему старшему сыну и соседским детям высасывать молоко, нужное маленькому.
Маленький Вувуна не рос, как другие. Он день ото дня оставался таким же сморщенным и крошечным, как и в день рождения. Кутевнаут раскрывала его и смотрела на то, как он дергает крошечными ручками и ножками, морща старческое личико.
— Ешь, ешь, — шептала она, засовывая в кривящийся ротик сосок. Молоко стекало тяжелыми каплями, и мальчишка проглатывал его давясь, но не сосал сам.
— Вот как надо! — кричал из-под руки Кеулькут — его старший брат. Шалун хватал грудь и так крепко присасывался, иногда прихватывая сосок зубами, что Кутевнаут вздрагивала.
— Не Вувуна пришел, — решил наконец Вантулян. — Надо искать, кто пришел.
— Правда, правда, — подтвердила сестра покойного Ахалькута. — Завтра будем другое имя искать.
Искали имя ранним утром. Вантулян, проснувшись и сидя еще в теплом пологе, смотрел, как снаружи привязывали священный камень от гычгый-гыргыр к длинной жильной нитке. Его тетка взяла нитку за конец и подняла камешек над землей. Она подождала, пока камень не перестал раскачиваться, и спросила:
— Кто пришел? Тентынкевев пришел?
Камешек оставался неподвижным.
— Может быть, Райнынкаван пришел? — спросила другая женщина. — Мне снилось, что Райнынкаван пришел!
Камешек не двигался.
— Куймериль пришел?.. Нет…
— Похетке пришел?.. Нет…
— Эвьява пришел?
Камень вздрогнул и стал чуть заметно раскачиваться.
— Эвьява пришел! — зашумели женщины со смехом.
— У этого лицо такое же длинное, как у Эвьява.
— Тоже был с узкими бровями, Эвьява…
— Мне во сне кто-то снился, не разглядела хорошенько — теперь вот вижу — Эвьява…
Тетка Вантуляна взяла на руки младенца и ловко развернула его.
— Эвьява, — обратилась она к мальчику, улыбаясь во весь рот.
Младенец задвигался и тихонько заплакал.
— Эвьява, не плачь, маленький, теперь мы знаем, кто к нам пришел, и будем тебя правильно называть… Это он долго плакал и теперь улыбаться не может, — твердила свое тетка, — если бы его сразу назвали Эвьява, он бы улыбался…
Женщины ошиблись. Это пришел не Эвьява. Мальчик по-прежнему хирел с каждым часом. Появилась новая беда. Его маленькие черные, полные муки глаза стало затягивать легкой белой пеленой. Мать каждый раз, как он раскрывал глаза, стирала пелену мягкой шкуркой, намоченной в теплом чае. Ничего не помогало. Мальчишка просыпался со слепленными веками.
Кутевнаут уже перешла ту черту, когда скорбь причиняет боль.
— Уйдем с этого места, когда он умрет, — предложила она Вантуляну, — плохо здесь.
Тог согласился:
— Уйдем.
Жизнь шла своим чередом. В парнишке она уже едва теплилась.
В гости приехал старик Ой-е.
— Почему такие белые глаза у вашего сына? — спросил старик, располагаясь в пологе отдыхать.
— Болеет, — коротко ответил Вантулян.
Утром гость проснулся и сообщил:
— Я далеко ходил во сне… Я людей верхнего мира издали видел… Они мне сказали, что это Илькутки пришел… Ты Илькутки? — обратился он к младенцу…
Синий младенческий ротик искривился и зачмокал.
— Пускай Илькутки, — равнодушно согласилась Кутевнаут, всовывая сосок в этот маленький синегубый ротик. — Наверное, он нашего гостя любит — сам сосет.
Малыш наелся и уснул. Скоро он опять потребовал есть.
Кутевнаут кормила его и не могла надивиться перемене.
— Сам сосет, — сообщила она Вантуляну, когда тот вернулся из стада.
— Илькутки — это такой старик был, — вспоминал Вантулян, лежа с женой в пологе. — Совсем слепой был старик. Глаза у него белые-белые были. Когда я выходил наружу из яранги, то он меня всегда подзывал, всегда спрашивал: «Это ты, сынок, вышел?» Я ему отвечал: «Это я, Вантулян». — «Отведи меня в ярангу», — просил. Я его всегда в ярангу провожал. Всегда его к нарте приводил, когда кочевали… Любил он меня… Может, теперь наш сын живой останется, только слепой будет…
— Пускай слепой останется, только бы он жил, — горячо проговорила Кутевнаут…
Мальчик не ослеп. Он набирал силу с каждым днем. Он как будто родился заново.