Ацтек. Том 1. Гроза надвигается
Шрифт:
Когда дарители удалились, Ауицотль и одна из сопровождавших Цьянью знатных женщин по очереди произнесли нараспев традиционные отеческое и материнское напутствия жениху и невесте. В частности, Ауицотль пожелал, чтобы крик Птицы Зари – папан – всегда заставал меня не нежащимся в постели, но уже занимающимся делами, а посажёная мать Цьяньи столь же монотонно продекламировала полный перечень обязанностей супруги, не упустив ничего, не исключая, как мне показалось, и своего любимого рецепта приготовления тамалтин.
Едва женщина умолкла, к нам, словно это было сигналом,
Он поставил их перед нами, и по жесту жреца мы с Цьяньей стали руками кормить друг друга тамали: если вы никогда этого не пробовали, могу вас заверить – дело не из легких. У меня залоснился подбородок, а у моей невесты – нос, но, так или иначе, мы оба вкусили по кусочку ритуального яства. А жрец тем временем завел очередную длинную, вызубренную наизусть речь, пересказывать содержание которой я не стану, дабы не утомлять слушателей. Закончив говорить, он наклонился, подхватил уголок моей накидки и уголок блузки Цьяньи и связал их вместе.
Все: с этого момента мы стали мужем и женой.
Музыка внезапно зазвучала ликующе громко, и толпа разразилась радостными возгласами: наконец-то торжественное напряжение церемониала сменилось беззаботным весельем. Слуги сновали по залу, только и успевая подавать все новые и новые блюда с тамалтин да кувшины с октли. По традиции гостям подобало есть и пить до тех пор, пока факелы на стенах не выгорят полностью или пока мужчины не перепьются до бесчувствия, так что женщинам и рабам придется тащить их домой. В отличие от гостей мы с Цьяньей пили умеренно, а потом нас незаметно (во всяком случае, все делали вид, что этого не замечают) повели в покои, выделенные нам на верхнем этаже дворца. И вот тут-то я нарушил обычай.
– Извини, дорогая, я ненадолго покину тебя, – шепнул я на ушко молодой жене и спустился с возвышения в зал.
Чтимый Глашатай и жрец, с аппетитом жевавшие угощение, воззрились на меня в недоумении. Честно говоря, в жизни мне не раз доводилось навлекать на себя ненависть разных людей, но я никогда не утруждался тем, чтобы запоминать их или пересчитывать. Но в ту ночь в этом зале находился мой смертельный, заклятый враг, уже обагривший руки кровью. Чимальи искалечил и убил нескольких близких мне людей, а его следующей жертвой, прежде чем он доберется до меня, наверняка должна была стать Цьянья. Явившись на нашу свадьбу, Чимальи открыто бросил мне вызов, так что в ответ следовало предпринять что-то, дабы покончить с этой постоянной угрозой моему счастью.
Я принялся искать своего врага, петляя среди пирующих гостей: те при моем приближении удивленно умолкали. Даже музыканты перестали играть, а когда я, найдя-таки Чимальи, выбил из его рук поднесенный к губам золоченый кубок, все ахнули. Звякнув, кубок отлетел от стены, которую художник сам же и расписал.
– Не пей слишком много, – нарочито четко и громко, чтобы слышали все, проговорил я. – Поутру тебе потребуется свежая голова. На рассвете, Чимальи, в лесу на склоне Чапультепека. Нас будет только двое, оружие можешь взять по своему усмотрению. Биться станем
Он бросил на меня взгляд, в котором смешались презрение, злоба и некоторое удивление, а затем оглянулся на своих оторвавшихся от еды и питья соседей. Если бы я бросил ему этот вызов один на один, Чимальи наверняка попытался бы выговорить более выгодные для себя условия, а то и просто уклонился бы от поединка. Но я нанес ему оскорбление в присутствии всего двора Чтимого Глашатая, так что выхода у Чимальи не было. Художник пожал плечами, потом взял чей-то кубок с октли, поднял его, словно в насмешливом приветствии, и так же отчетливо, как и я, ответил:
– Хорошо. На рассвете на склоне Чапультепека. Бьемся насмерть.
Затем он осушил чашу, встал и вышел из зала.
Когда я вернулся на помост, толпа за моей спиной снова загомонила, но уже приглушенно и встревоженно. Вид у Цьяньи был невероятно озадаченный, однако, надо отдать ей должное, жена не задала мне ни одного вопроса и даже не вздумала посетовать на то, что я испортил столь радостную церемонию.
А вот жрец бросил на меня хмурый взгляд и завел:
– Это весьма дурное начало семейной жизни, молодой...
– Помолчи! – рявкнул Чтимый Глашатай, и жрец моментально закрыл рот. Ауицотль повернулся ко мне и сквозь зубы процедил: – Похоже, столь неожиданное превращение из юноши в зрелого мужа и супруга помутило твой рассудок.
– Нет, мой господин, – ответил я. – С рассудком у меня все в порядке. Но есть веская причина...
– Да неужели? – оборвал меня владыка, так и не повысив голос, что было страшнее, чем если бы он затопал на меня ногами. – Причина для того, чтобы устроить скандал на собственной свадьбе? Причина испортить церемонию, которую я лично устроил для тебя, как для собственного сына? Причина для того, чтобы напасть на почтенного гостя, нашего придворного?
– Прошу прощения, если обидел моего господина, – смиренно промолвил я, но тут же упрямо добавил: – Полагаю, Чтимый Глашатай был бы обо мне еще более низкого мнения, сделай я вид, будто не замечаю врага, насмехающегося надо мной самим своим присутствием.
– Твои враги – это твое дело. Но ты оскорбил нашего придворного художника. Ты угрожаешь убить его. А ведь ему – ну-ка посмотри туда – осталось разрисовать еще целую стену этого зала.
– Он вполне еще может завершить свою работу, владыка Глашатай, – сказал я. – Когда мы в детстве вместе занимались в Доме Созидания Силы, Чимальи проявлял куда большие успехи в боевых искусствах, чем я.
– Значит, вместо того чтобы лишиться нашего придворного художника, мы потеряем советника, по наущению и жалобе которого мы готовимся вторгнуться в чужую страну? – продолжил правитель все тем же пугающе ровным голосом. – Предупреждаю тебя, а предупреждением юй-тлатоани, прозванного Водяным Чудовищем, пренебрегать не стоит: если кто-то из вас, высоко ценимый нами художник Чимальи или столь же высоко ценимый советник Микстли, погибнет, то вина за это печальное событие ляжет на пославшего вызов. И он поплатится за это, даже если будет мертв.