Ацтек. Том 1. Гроза надвигается
Шрифт:
К тому времени я уже привык, что во время разговора юй-тлатоани буравит меня грозным взглядом. На других этот взор нагонял страху, но я постепенно начал воспринимать его как нечто обыденное, а потому почтительно сказал:
– Может быть, если Чтимый Глашатай соблаговолит выслушать, какие причины побудили меня вызвать на поединок придворного художника, то мой господин проявит снисходительность?
Правитель лишь хмыкнул, но я истолковал это как разрешение говорить и поведал ему историю, во многом схожую с той, какую рассказал своей супруге. Умолчал я лишь о событиях
– Мы привлекли художника Чимальи к работе во дворце, несмотря на его презренную безнравственность, противоестественные плотские наклонности, а также мстительность и коварство, по той простой причине, что все это не имеет никакого отношения к умению создавать картины, а он делал это лучше всех мастеров, как современных, так и живших в прошлом. И если ты и не убил человека Чимальи, то, несомненно, убил художника. Теперь, когда ему выдавили глаза, он уже не сможет расписывать стены. А поскольку ему еще и отрезали язык, он даже не сможет раскрыть другим художникам свой секрет смешивания красок.
Я промолчал, но про себя с удовлетворением подумал, что теперь, лишенный зрения и речи, Чимальи уж точно не сможет рассказать Чтимому Глашатаю о моей причастности к разоблачению и казни его старшей дочери.
– Мы все еще гневаемся на тебя, – продолжил Ауицотль, как бы взвешивая доводы против меня и в мою пользу. – С другой стороны, приведенные тобой резоны могут смягчить вину. Мы не можем не признать, что состоявшийся поединок был делом чести. Мы не можем не признать также, что ты, повинуясь нашему указанию, сохранил жизнь если не художнику, то человеку Чимальи, а потому и сами намерены сдержать свое слово. Ты не понесешь наказания.
Я поблагодарил правителя, и благодарность моя, разумеется, была глубокой и искренней.
– Однако, – продолжил он, – поскольку мы произнесли нашу угрозу прилюдно, кто-то должен ответить за случившееся. – Я затаил дыхание, решив, что владыка имеет в виду мою жену. Он, однако, равнодушно сказал совсем другое: – Впрочем, мы подыщем на роль виновного кого-нибудь такого, кого нам будет не жалко лишиться. Главное, все должны знать, что я не произношу пустых угроз.
У меня отлегло от сердца. Возможно, вы посчитаете меня жестоким, но я не особо печалился о судьбе неведомой мне жертвы, скорей всего, какого-нибудь строптивого раба, обреченного умереть по прихоти тирана.
– Как только лекарь залечит его раны, – сказал в заключение Ауицотль, – твой старый враг будет изгнан из дворца. Отныне Чимальи придется зарабатывать себе на жизнь, попрошайничая на улицах. Ты славно отомстил, Микстли. Любой человек предпочел бы умереть, чем стать таким, каким ты сделал своего врага. А сейчас скройся с наших глаз, пока мы не передумали. Отправляйся к своей жене, которая, надо думать, тревожится за твою судьбу.
Разумеется, так оно и было. Цьянья страшно переживала, однако женщина из народа Туч никогда не позволит заметить свое беспокойство дворцовым служителям.
– Дело сделано. С Чимальи покончено. А меня простили.
Цьянья заплакала, потом рассмеялась, снова ударилась в слезы и наконец, бросившись мне на шею, обняла с такой силой, словно вознамерилась никогда больше не выпускать меня из объятий.
Когда я поведал ей обо всем случившемся, жена сказала:
– Ты, должно быть, валишься с ног от усталости. Приляг и...
– Лечь-то я лягу, – заявил я, – но вовсе не затем, чтоб спать. Похоже, чудесное избавление от опасности всякий раз воздействует на меня одинаково.
– Знаю, – с улыбкой промолвила она, – я и сама это чувствую. Но ведь нам положено молиться...
– Нет более искренней молитвы, чем акт любви.
– Но как же без кровати?
– Пол дворцовых покоев уж всяко мягче, чем горный склон. И кстати, я хочу напомнить тебе об одном обещании.
– Ах да, я помню, – сказала Цьянья.
И медленно – не то чтобы с неохотой, но дразняще медленно – разделась донага, сбросив все, кроме ожерелья, которое повесил ей на шею мастер Такстем в Шикаланко.
Говорил ли я вам, мои господа, что Цьянья была подобна изящному сосуду из полированной меди, до краев наполненному медом и поставленному на солнце? Красоту ее лица я созерцал уже не раз, но красоту ее тела доселе знал пока только по прикосновениям. Теперь же, увидев жену раздетой, я понял, как права она была, желая подарить мне свою наготу после свадьбы.
Цьянья стояла передо мной во всем совершенстве этой устремленной ко мне и предлагающей себя наготы. Ее упругие наливные груди с ареолами цвета какао и напряженными сосками призывали к поцелуям. И хотя ее длинные ноги были скромно сомкнуты, нежные губы тепили слегка раздвинулись, позволяя увидеть розовую, влажную, словно только что вынутую из моря, жемчужину ее ксаапили...
Впрочем, пожалуй, мне лучше помолчать. Хотя его преосвященство отсутствует и рассказом о том, что произошло затем, я не рискую вызывать его неудовольствие, я все-таки, несмотря на то что прежде всегда откровенно рассказывал о своих отношениях с другими женщинами, сейчас этого делать не стану. Цьянья была моей любимой женой, так что большую часть связанных с ней воспоминаний я скупо приберегаю для себя. Из всего того, чем я владел в жизни, сейчас для меня имеют значение только воспоминания. Мне кажется, что память – это вообще единственное сокровище, которое человек может надеяться сохранить навсегда. Воспоминания будут со мной всегда.
А так ведь звали и ее. Всегда.
Но я отвлекся. Увы, наше любовное действо, при всей его восхитительности, к сожалению, не стало последним событием того примечательного дня. Мы с Цьяньей лежали в объятиях друг друга, и я как раз уже начинал засыпать, когда в дверь кто-то поскребся, как накануне Коцатль. Смутно надеясь, что меня не призывают сразиться в еще одном поединке, я поднялся на ноги, набросил накидку и открыл дверь.
На пороге стоял один из дворцовых слуг.