Ацтек. Том 2. Поверженные боги
Шрифт:
Всё, на этом наши воины прекратили преследование. Они изгнали последних чужеземцев из Теночтитлана на территорию текпанеков, где, как предполагалось, тех либо перебьют, либо возьмут в плен. Мешикатль повернули назад и пошли обратно по дамбе, на которой уже восстанавливали мосты через лодочные проходы, выполняя по пути работу «вяжущих» и «поглощающих». Мешикатль подбирал и павших товарищей, а раненых белых людей или забирали с собой, чтобы впоследствии возложить на жертвенный алтарь, или, если было ясно, что тем все равно не дотянуть до церемонии, милосердно приканчивали обсидиановыми клинками.
Кортес и спасшиеся с ним беглецы в поисках отдыха и передышки направились в Тлапокан. Возможно, тамошние текпанеки и не были столь отменными бойцами, как оставленные Кортесом в этом городе тлашкалтеки,
Спастись удалось не только самому Кортесу, но и его главнейшим помощникам — Альварадо, Нарваэсу, даже Малин-Дин, — однако его армии больше не существовало. Совсем недавно он торжественным маршем вступил в Теночтитлан во главе примерно полутора тысяч белых солдат. Выйти оттуда посчастливилось приблизительно четырем сотням. Уцелело также и около тридцати лошадей, часть которых спаслись сами, сбежав с площади и с перепугу переплыв озеро.
Кортес не имел ни малейшего представления о том, где его местные союзники и как обстоят у них дела. Ясно было только одно: они тоже обратились в бегство перед исполненными жажды мщения армиями Союза Трех. За исключением упоминавшихся уже тлашкалтеков, войска остальных союзных испанцам племен, располагавшиеся на побережье южнее, сейчас гнали на север — как раз к тому месту, где Кортес сидел в унынии и скорби.
Рассказывают, что это было именно так. Что Кортес сидел тогда с таким видом, будто он никогда уже не поднимется снова. Сидел, прислонившись спиной к одному из «старейших из старых» кипарисов, и плакал. Уж не знаю, что белый вождь оплакивал в первую очередь — сокрушительное свое поражение или же потерю сокровищ, — но только недавно это историческое дерево обнесли изгородью, превратив его, таким образом, в памятник. Возможно, если бы мы, мешикатль, продолжали вести исторические хроники, это событие получило бы у нас иное название, скажем, Ночь Последней Победы Мешико, но теперь историю пишете вы, испанцы, так что, наверное, та дождливая и кровавая ночь, по вашему календарю с тридцатого июня на первое июля одна тысяча пятьсот двадцатого года, навечно останется в памяти как «La Noche Triste» — «Ночь Печали».
Правда, во многих отношениях эта ночь была не столь уж счастливой и для Сего Мира. Как же мы ошиблись тогда, не став преследовать белых людей и их приспешников с тем, чтобы перебить всех до последнего человека. Увы, воины Теночтитлана понадеялись на своих союзников и вернулись в город, чтобы отпраздновать бесспорную и казавшуюся тогда окончательной победу. Все жрецы и большинство горожан были все еще заняты на той показной церемонии у пирамиды Тлателолько, а узнав радостное известие, всей толпой двинулись к Сердцу Сего Мира, дабы почтить и возблагодарить богов по-настоящему. Даже мы с Бью, услышав радостные крики возвращавшихся воинов, вышли из дома, чтобы присоединиться к ликующим согражданам, а сам Тлалок, желая дать людям возможность лучше видеть происходящее, прекратил ливень и убрал свою дождевую завесу.
В обычное время мешикатль не решились бы совершать на центральной площади какие бы то ни было обряды до тех пор, пока не отскребли ее дочиста, не оставив ни пылинки, ни пятнышка, дабы вид сияющего чистотой Сердца Сего Мира мог порадовать взоры богов. Но в ту ночь факелы и курильницы освещали огромную площадь, более походившую на чудовищных размеров свалку. Повсюду валялись мертвые тела, отдельные их части и груды вывалившихся внутренностей. И если цвет кожи трупов различался, то потроха, серо-розоватые и серо-голубые, оказались одинаковыми у всех. Сломанное и брошенное оружие было разбросано среди куч навоза, оставленных перепуганными лошадьми, и человеческих испражнений, ибо многие умирающие непроизвольно опорожняли кишечник. Ко всему этому добавлялись еще грязные, вонючие постельные принадлежности, одежда и прочие зловонные свидетельства пребывания испанцев. Никогда прежде в преддверии церемонии Сердце
Замечу лишь, хотя наверняка после этого вы посчитаете нас народом крайне диким и недалеким, что мы принесли в жертву также и примерно сорок попавших нам в руки испанских лошадей. Глупость, конечно, но, видите ли, тогда у нас не было уверенности в том, что и они тоже не являются своего рода христианами. Кстати, должен сказать, что лошади встретили Цветочную Смерть с гораздо большим достоинством, чем испанцы, которые отчаянно бились и вырывались, когда их раздевали, орали, вопили и упирались, когда их волокли по лестницам, и плакали, словно дети, когда их укладывали на алтари. Наши воины узнали некоторых из белых людей, которые храбро сражались с ними, так что после того, как жертвы умерли, их бедра отрезали, чтобы сварить и…
Хорошо, господа писцы, возможно, вас будет не так мутить, если я скажу, что большинство тел было без всяких церемоний скормлено животным из городского зверинца…
Так вот, мои господа, теперь я обращусь к иным, не столь радостным событиям той же ночи. Мы радостно благодарили богов за избавление от чужеземцев, и нам даже невдомек было, что наши союзники на материке так и не уничтожили их до конца.
Кортес еще предавался мрачным раздумьям в Тлакопане, когда прямо на него выскочили стремительно бежавшие на север под натиском шочимильков и чалька остатки отрядов его союзников аколхуа и тотонаков. Кортесу и его офицерам с помощью Малинцин, которой, несомненно, никогда еще в жизни не доводилось так орать, удалось остановить это беспорядочное бегство и восстановить некое подобие порядка. Потом Кортес и испанские солдаты, кто верхом, кто пешком, кто с трудом ковыляя, а кто и вовсе на носилках, прежде чем их успели нагнать преследователи, повели отряды своих союзников дальше на север. А преследователи эти, видимо полагавшие, что беглецами займутся другие силы Союза Трех, и, возможно, торопившиеся и сами поскорей отпраздновать победу, спокойно дали беглецам уйти.
Где-то уже на рассвете, находясь у северного берега озера Сумпанго, Кортес сообразил, что движется позади наших текпанеков, которые, продолжая преследовать отступавших тлашкалтеков, с неудовольствием установили, что неприятель теперь находится не только спереди, но и сзади от них. Решив, что главное сражение пошло не совсем так, как задумывалось, текпанеки отказались от дальнейшего преследования, разбежались в стороны от дороги и направились домой, в Тлакопан. Кортес, очевидно, нагнал своих тлашкалтеков и снова оказался во главе единой, пусть и уменьшившейся в числе и обескураженной поражением армии. Впрочем, возможно, он почувствовал облегчение, узнав, что его лучшие союзники тлашкалтеки — а они действительно были замечательными бойцами — понесли наименьшие потери. Могу представить себе, какие мысли роились тогда в голове Кортеса: «Если я доберусь до Тлашкалы, то ее старый правитель Шикотенкатль увидит, что я сохранил большую часть его воинов, а потому не станет слишком уж на меня сердиться и не сочтет меня никчемным неудачником. Возможно, мне даже удастся уговорить его предоставить всем нам убежище».
Таким ли, иным ли был ход его рассуждений, но Кортес повел-таки жалкие остатки своего воинства вдоль северного берега озера в сторону Тлашкалы. Поход был нелегким, некоторые из раненых умерли в пути, к тому же все войско страдало от голода и жажды, ибо их командир благоразумно сторонился городов и селений и вел людей глухоманью, а там ни отобрать, ни купить еду было не у кого. Питаться приходилось дикорастущими плодами и теми тварями, которых удавалось добыть, а когда совсем «припекло», испанцы убили и съели нескольких своих драгоценных лошадей и собак.