Ацтек
Шрифт:
На сей раз мне показалось, что помимо позвякивания металла и скрипа амуниции заскрипели также их разинутые рты и вытаращенные глаза. Почти все испанцы откинулись назад и изумленно уставились на меня — ну совсем как вы сейчас, ваше преосвященство. Послышалось потрясенное бормотание: «Кощунство! Богохульство! Неслыханно!»
Только один из них, здоровенный огненнобородый Альварадо, громко расхохотался. Он повернулся к двум угощавшимся с нами священникам, обхватил их своими ручищами за плечи и, сотрясаясь от смеха, спросил:
— Падре Бартоломео, падре Мерсед,
Оба священника промолчали, отделавшись сердитыми взглядами и осенив себя на всякий случай крестным знамением.
А вот Кортес, так и буравя меня своими ястребиными глазами, заявил:
— Пожалуй, я ошибся, сравнив тебя с идальго, грандом или придворным. Но, однако, тебя стоит запомнить. И уж будь уверен, я тебя не забуду.
На следующее утро, когда наш отряд собирался в дорогу, Ке-Малинали пришла и властно поманила меня, давая понять, что хочет поговорить наедине. Я нарочно подольше потянул время, а когда наконец подошел к ней, то сказал:
— Интересно послушать, что у тебя на уме, Первая Трава. — Изволь больше никогда не называть меня этим рабским именем.
Обращайся ко мне или Малинцин, или, если угодно, донья Марина. Меня крестили и при крещении дали имя в честь испанской святой Маргариты Марины. Для тебя это, может быть, ничего и не значит, но очень советую оказывать мне подобающее уважение, ибо капитан Кортес высоко ценит меня, а он скор на расправу, когда сталкивается с дерзостью.
— В таком случае, — холодно отозвался я, — советую тебе спать поближе к твоему капитану Кортесу, ибо стоит мне шепнуть словечко, и любой тотонак, едва ты ночью уснешь, с готовностью пырнет тебя ножом под ребра. Ты осмеливаешься дерзко говорить с настоящим господином, который получил «цин» за заслуги и от законного правителя. Учти, рабыня, что своими сказками о якобы знатном происхождении ты можешь дурачить только белых людей. Ты можешь даже понравиться им, выкрасив волосы, словно маатиме. Но твой собственный народ видит тебя насквозь — такой, какая ты есть. Рыжеволосой шлюхой, продавшей захватчику Кортесу не только свое тело, но и нечто большее.
Это задело девушку, и она попыталась высказаться в свою защиту: — Я не сплю с капитаном Кортесом, я служу ему только как переводчица. Вождь Табаско подарил нас белым людям, и всех двадцать индейских женщин они распределили между собой. Меня отдали вон тому человеку. — Она указала на одного из ужинавших с нами командиров. — Его зовут Алонсо.
— И он тебе нравится? — сухо осведомился я. — Насколько мне помнится по первой встрече, ты выказывала пренебрежение к мужчинам и к тому, как они используют женщин.
— Я могу изобразить что угодно, — сказала Ке-Малинали. — Что угодно, лишь бы добиться своей цели!
— И какова же твоя цель? Я уверен, что тот искаженный перевод, который я сегодня услышал, не первый твой обман такого рода. Скажи, зачем ты всячески подстрекаешь Кортеса идти в
— Потому что я сама желаю попасть туда. Помнишь, я об этом говорила тебе, еще когда мы встретились впервые? Как только я окажусь в Теночтитлане, мне не будет дела до белых людей. Может быть, меня вознаградят за то, что я привела чужеземцев туда, где Мотекусома сможет раздавить их, как жуков. Короче говоря, я попаду в этот город, куда всегда хотела попасть, где меня заметят, признают и где мне не потребуется много времени для того, чтобы стать богатой и знатной женщиной.
— С другой стороны, — предположил я, — если вдруг случайно выйдет так, что белые люди одержат верх над Мотекусомой, твоя награда может оказаться еще более щедрой.
Она безразлично отмахнулась: — Вот что, господин Микстли, я тебя хочу попросить только об одном — чтобы ты не препятствовал осуществлению моих планов. Мне нужно время, чтобы доказать Кортесу свою полезность, сделать так, чтобы он не мог обходиться без моей помощи и совета. Только позволь мне попасть в Теночтитлан. Для тебя и твоего Чтимого Глашатая — это сущий пустяк, но для меня имеет огромное значение.
— Я не схожу с тропы только ради того, чтобы раздавить букашку, — ответил я, пожав плечами. — Знай, рабыня, что я вовсе не собираюсь препятствовать твоим честолюбивым планам до тех пор, пока они не начнут мешать тому, чему служу я сам.
Пока Мотекусома изучал портрет Кортеса и другие рисунки, я рассказывал ему о том, что смог увидеть и сосчитать:
— Включая самого предводителя и нескольких младших вождей, отряд испанцев насчитывает пятьсот восемь воинов. Большинство из них вооружены металлическими мечами и копьями, но тринадцать человек имеют аркебузы, а тридцать два — особые луки, именуемые арбалетами, и я склонен предположить, что все остальные солдаты тоже умеют обращаться с этим необычным оружием. Еще сто человек, скорее всего, являются лодочниками с сожженных кораблей.
Мотекусома передал связку бумаг придворным через плечо, и стоявшие позади него старейшины Совета начали рассматривать их, обмениваясь замечаниями.
— С ними также четыре белых жреца, — продолжил я, — множество наших женщин, подаренных им вождями табасков и тотонаков, шестнадцать лошадей для верховой езды и двенадцать охотничьих собак. У испанцев имеются десять дальнобойных пушек и четыре пушки поменьше. Как нам и было сказано, владыка Глашатай, у них остался только один корабль, мы сами видели его в бухте. Надо думать, на его борту находятся моряки, но я там не был, так что сосчитать их не мог.
Между тем двое членов Изрекающего Совета, оба опытные лекари, внимательно изучали сделанные мною портреты Кортеса и тихонько обменивались профессиональными репликами.
В заключение я сказал: — Помимо испанцев, в распоряжении Кортеса находятся также практически все тотонаки. Они выполняют работу носильщиков и каменщиков… когда белые священники не поучают их, как следует поклоняться кресту и изваянию женщины.
— Владыка Глашатай, — подал голос один из целителей, — позволь высказаться…