Acumiana, Встречи с Анной Ахматовой (Том 1, 1924-25 годы)

Лукницкий Павел Николаевич

Сегодня вечером экстренное заседание "Содружества", завтра утром правление Союза поэтов. Хоть я лично знал Есенина только по нескольким встречам (в прошлом году, например, возвращаясь из Михайловки, я оказался в одном вагоне с ним, и мы долго и много говорили - до самой Москвы), но и я очень расстроен. Жаль человека, а еще больше жаль поэта.

Предполагают, что ночью у Есенина случился припадок, и не было около него никого, кто бы мог его удержать, - он был один в номере.

29.12.1925

В 9 часов утра меня поднял с постели звонок АА. Она просила меня зайти к ней часа через два, а до этого отправить телеграмму в Бежецк - узнать о здоровье Левы. Расспросила меня подробности о Есенине. Рассказал все, что знал. В 11 часов, отправив телеграмму

и отправив Шилейке деньги (60 рубл.), я пришел к АА в Мр. дворец. Она сегодня совершенно не спала - и в 5 часов утра решила встать и выйти на улицу. Пролежала так до 8 часов, а в 8 встала и пошла к Пунину. После того, как она мне звонила, она от Пунина пошла к Кузьминым-Караваевым - хотела узнать, нет ли известий из Бежецка. Я расспрашивал, как она себя чувствует. Говорит, что такого состояния, какое бывает, когда не спишь ночь в гостях, у нее нет: голова совершенно ясная, не болит, слабости большой тоже нет. Но так бывает с утра. А уже днем ей неодолимо хочется спать. "Сегодня я решила не спать до вечера... Чтобы ночью заснуть... Но если и ночью не удастся заснуть... Это было бы жестоко...".

Есенин... О нем долго говорили. Анну Андреевну волнует его смерть. "Он страшно жил и страшно умер... Как хрупки эти крестьяне, когда их неудачно коснется цивилизация... Каждый год умирает по поэту... Страшно, когда умирает поэт..." - вот несколько в точности запомнившихся фраз...

Из разговора понятно было, что тяжесть жизни, ощущаемая всеми и остро давящая культурных людей, нередко их приводит к мысли о самоубийстве. Но чем культурнее человек, тем крепче его дух, тем он выносливее... Я применяю эти слова, прежде всего к самой АА. А вот такие, как Есенин - слабее духом. Они не выдерживают.

Как не быть бессоннице - АА мучает все: "Я дрожу над каждой травинкой, / над каждым словом глупца..." - сказала мне как-то Валерия Серг. Срезневская, говоря об АА.

А Есенина она не любила, ни как поэта, ни, конечно, как человека. Но он поэт и человек, и это много. И когда он умирает - страшно. А когда умирает такой смертью - еще страшнее. И АА вспомнила его строки:

Я в этот мир пришел,

Чтобы скорей его покинуть...

(Цитирую на память и, может быть, неверно.)

Мы сидели у стола. Я не хотел больше говорить о Есенине. И заговорил о работе. Тогда АА взяла Верлена (книжку свою, так же переплетенную, как ее "Fleurs du mal). Показывала мне влияние Верлена на Анненского. Но - говорит - она напряженно и внимательно искала, нет ли влияния на Гумилева? Нет, ни намека. Потом показывала "Фамиру Кифаред". В "Фамире" АА нашла места, повлиявшие на Гумилева. "Фамира" повлиял на "Актеона", на несколько стихотворений "Жемчугов", на "Гондлу"...

– Это даже не влияние. Это нельзя назвать влиянием. Просто Николай Степанович был в кругу идей Анненского.

О работе говорили много; АА показывала мне все свои находки.

...с виду абсолютно нормален. Дальнейшее - все так, как у меня записано. 28-го утром приехала жена Есенина - С. А. Толстая. Ее встретила М. Шкапская. Толстая сразу же хотела ехать в Обуховскую больницу, но так как она очень волновалась, Шкапская решила ее сразу не допускать туда, и заявила, что необходимо предварительно заехать в Госиздат и выправить какие-то бумаги, без которых не пустят в покойницкую. Шкапская и Толстая одевали тело, убирали, мыли и т. д.

Слышал какие-то разговоры о Князеве, который забрался в покойницкую и всю ночь пил там пиво. Не знаю, так ли это.

Около 6 часов тело Есенина привезли в Союз. В Союзе уже было полно народу. Были Н. Тихонов, Рождественский, Клюев, Каменский, Полонская, Шкапская Баршев, Четвериков, Ел Данько, Браун, Садофьев и др. и др.
– без конца. Не видел Вагинова, Лавренева, Сологуба, Кузмина, Крайского - так называю первых пришедших на память. Ионов приехал позже. Фроман, замученный беготней, ушел часов в 8... В средней комнате дожидался гроба оркестр Госиздата. Гроб подняли наверх - несли Тихонов, Браун, я, и много других. Под звуки похоронного

марша внесли и поставили в большой комнате на катафалк. Открыли. Я и Полонская положили в гроб приготовленные цветы. В течение часа, приблизительно, гроб стоял так и вокруг него толпились люди. Было тихо. Но все же многие разговаривали между собой и говорили - о своих делах (!). Никаких речей, слов - не было. Ощущалась какая-то неловкость люди не знали, что им нужно делать и бестолково переминались с ноги на ногу. Какая-то старушка робко заговорила, что надо бы что-нибудь сказать. Слова ее остались без ответа. Жена стояла у стены и смотрела на Есенина - смотрела довольно спокойно, без слез.

Есенин мало был похож на себя. Лицо его при вскрытии исправили, как могли, но все же на лбу было большое красное пятно, в верхнем углу правого глаза - желвак, на переносице - ссадина, и левый глаз - плоский: он вытек. Волосы были гладко зачесаны назад, что еще больше делало его непохожим на себя. Синевы в лице не было: оно было бледно и выделялись только красные пятна и потемневшие ссадины. К гробу подошла какая-то миловидная молоденькая женщина в белой шляпе. Встала на колени, потом поднялась, прильнула к руке Есенина, перекрестилась и отошла. Через несколько минут подошла какая-то хромая старушка с палкой, простонародного вида - в зипуне и платке. Сделала то же, что и та, и тоже отошла. Несколько человек были глубоко и искренне расстроены: Н. Тихонов, В. Эрлих, вероятно - Клюев: он стоял, не обращая ни на кого внимания, и плакал, смотря на гроб. Глаза его были красны. Другие были расстроены меньше, главным образом, "сочувственно". Но были и просто любопытствующие, из которых большая часть совершенно не умела вести себя. Оркестр проиграл первый марш, забрался в маленькую комнатку и выражал свое нетерпение: "Как долго все это тянется...".

Скоро явились скульптор (Золотаревский?) и мастера, чтобы снять маску. Гроб подняли с катафалка, перенесли в среднюю комнату и поставили на стол. Публика осталась дожидаться в большой, но и в этой скопилось много народу, внимательно наблюдавшего за "интересным" (!) процессом снятия маски.

Маску делали под руководством скульптора Золотаревского. Мастер рьяно принялся за работу, улыбаясь и весело тыкая в лицо Есенина пальцем что-то объяснял своему товарищу. Жена Есенина со Шкапской сидела в углу, в кресле у печки, и смотрела. Когда лицо закидали гипсом - заплакала. Потом позвала скульптора. Тот стал говорить о том, какой должна быть маска, о технике... Она стала спокойной.

Да... Перед тем, как стали снимать маску, Толстая отрезала локон у Есенина и спрятала его. Ножницы для этого я достал в нижней квартире - в Союзе их не оказалось. Тихонов сидел в противоположном углу, один, на стуле, опустив голову вниз или оглядывая публику невидящими глазами. К нему подскочил какой-то тип из "Красной газеты: "Несколько слов, товарищ Тихонов, только несколько слов..." - требовал интервью. Тихонов возмущенно отстранил его рукой.

Рождественский протискался к гробу, поглазел на него, потом прошел в маленькую комнату - повертелся там, вызвал меня, стал показывать мне разные бумажки: "Как все это ценно сохранить!" - и фальшиво выражал свои соболезнования по поводу смерти Есенина. Потом подсел к Брауну и заговорил о чем-то постороннем. Наконец, маску сняли - с лица и с руки - и перенесли гроб опять на прежнее место, на катафалк. Фотограф Булла, маленький и вертлявый, поставил сбоку аппарат. Немедленно с другой стороны гроба появились лица - Ионова, Садофьева, Четверикова и других. Всеволод стоял за моей спиной, не попадая в поле зрения аппарата. Немедленно он стал протискиваться вперед - чтобы сняться с остальными. Я не выдержал и злобно повернулся так, чтобы преградить ему дорогу. Он сунулся другим путем, работал локтями. Но толпа стояла так плотно, что пробраться он все же не сумел. Публика стала выкликать имена тех, кто, по ее мнению, должен был сняться с гробом. "Клюева! Клюева!" Клюев медленно прошел и стал на место. Вызвали Каменского, Шкапскую, Полонскую, Эрлиха, Тихонова...