Ада Даллас
Шрифт:
Я побрился, оделся и вышел во двор полюбоваться заливом, теперь совсем черным. Желтая лунная дорожка, словно разрезая его, уходила за горизонт. Ночной ветерок был слабым, но от воды тянуло прохладой. Я продрог и пошел обратно в свой домик читать лежавшую на столе местную газету и думать, какой же будет девица, что вот-вот явится ко мне.
Спустя полчаса в дверь снова постучали. Я отворил, из коридора хлынул свет, и я очутился лицом к лицу с высокой красивой девушкой в похожем на хитон белом платье.
Она спокойно стояла в дверях и улыбалась. Я не сводил с нее глаз, не потому что был изумлен – я ведь так и
Перед этим ее умением видеть я был обнажен, беззащитен и ошеломлен. Она улыбнулась, пытаясь помочь мне прийти в себя, и я почувствовал, что с меня сорвали все покровы.
Я проглотил комок в горле от волнения и беспечным, как мне казалось, тоном сказал: "Привет! Входите!" – неприятное чувство, которое испытываешь, когда тебя рассматривают, прошло. Теперь она казалась мне просто рослой и очень хорошенькой девушкой.
Все так же улыбаясь, она вошла в комнату. На ее лице, непроницаемо спокойном, с классическими чертами, почти не было косметики, только губы были накрашены, а духи скорее служили средством освежающим, чем возбуждающим. Она с успехом могла сойти и за учительницу из воскресной школы, и за проститутку, кем она, собственно, и была. Грациозной походкой, медленно ступая длинными ногами, она прошла по комнате, и смотреть, как она двигается, было наслаждением.
Высокая, еще раз отметил я, но не худая. Правда, и не полная: как раз в меру для ее роста.
– Добрый вечер! – В ее голосе слышалась не просто вежливость, а тщательно размеренная элегантность. – Меня зовут Мэри Эллис.
Тоже нечто необычное. Ей полагалось назвать только имя. Ее, конечно, на самом деле звали вовсе не Мэри Эллис. Но то, что она назвала и фамилию, было забавно.
– Стив Джексон.
И я тут же разозлился на самого себя, зачем назвал свое настоящее имя – я никогда этого не делал, – меня взволновали ее светские манеры в сочетании с откровенной чувственностью, – и покраснел от смущения.
– Рада с вами познакомиться.
Она стояла прямо передо мной – мы были почти одного роста – и совсем близко: я ощущал ее близость и исходящий от нее аромат, но все-таки не настолько близко, чтобы это казалось неприличным.
Она продолжала улыбаться своей чересчур вежливой улыбкой, и я понял, что ей известно про охватившее меня чувство неловкости.
– Можно сесть?
Она явно старалась помочь мне прийти в себя.
– Пожалуйста. – Я тоже не хотел оказаться в стане побежденных. – Выпьете?
– С удовольствием.
Смешивая виски с водой, я чувствовал на себе ее взгляд, чувствовал, как пылает мое лицо, и был уверен, что это ее забавляет. Давно уже я не испытывал такого смущения.
Я протянул ей стакан.
– Спасибо. –
Мгновенье мы – она сидела, я стоял – молчали.
– Вам никогда раньше не приходилось приглашать к себе девушку?
– Нет, – не сразу ответил я.
– Как отрадно! – отозвалась она с дружеской усмешкой.
– Очень рад, что угодил.
– В самом деле, – подтвердила она и, сделав глоток, с улыбкой продолжала: – Неприятное, но неизбежное обстоятельство: я ставлю себе за правило сначала решать деловые вопросы.
– Ну разумеется. – Я достал из бумажника несколько купюр, которые вручил ей, мне казалось, с достаточным тактом.
– Спасибо.
Она, не жеманясь, взяла деньги, пересчитала, затем, продолжая улыбаться уголком рта, открыла свою сумочку и решительно опустила их туда.
Поставив стакан, она прошлась по комнате. Она двигалась с усвоенной сдержанностью, словно ей вот-вот предстояло сделать какой-то опасный шаг и она исподволь готовилась к нему. В ней было нечто обещающее взрыв, – такое впечатление она производила и при первой встрече, и, как мне суждено было убедиться, всегда и везде. Что сулило наслаждение, в котором немалое место отводилось плоти.
И все годы, пока мне суждено было знать ее, это ощущение затаенной страсти, пребывающей в ожидании взрыва, так и не исчезло. Не изменилось ни ее тело, ни те наслаждения, которые оно дарило. За семь лет она, по-моему, не прибавила и не убавила в весе и пяти фунтов.
Изменилось только ее чистое золотисто-смуглое лицо Минервы: оно отяжелело; углубилась бороздка, идущая от носа ко рту (результат, по-видимому, бесконечных испытаний твердости духа и одержанных ею побед); да взгляд ставших более яркими глаз сверлил с такой настойчивостью, что казалось, если будешь не мигая, упорно и долго смотреть на собеседника, то сумеешь проникнуть в его мысли и добраться до его истинных намерений.
Но в тот вечер в домике мотеля я никак не мог предвидеть всех перемен и сложностей, что принесли с собой последующие годы. Я и не думал, что мне суждено снова встретиться с ней. Я просто смотрел, как она двигается по комнате.
Надеюсь, я дал понять, что она была удивительно женственной и привлекательной, умела – что мне суждено было узнать позднее – зажечь любого мужчину и сама обладала высоким потенциалом чувственности. Но не настолько высоким, чтобы терять голову. Она никогда не отдавалась чувству целиком. Не она принадлежала любви, а любовь – ей. И всегда умела использовать любовь в своих целях. Она повернулась с нарочитой замедленностью и сказала: – Ночь обещает быть восхитительной. Может, погуляем по берегу?
– С удовольствием.
Вслед за ней я вышел во двор, и мы свернули на выложенную плиткой дорожку, что вела на пляж.
По высокому небу, которое от света утонувших в бездонной глубине звезд казалось скорее синим, чем черным, бежали облака.
– До чего хорошо! – обернувшись, бросила она, словно читая мои мысли.
– Хорошо! – согласился я. – Просто чудесно!
Она остановилась и посмотрела на меня. В свете луны я мог различить ее волевое лицо.
– Знаете, а вы мне нравитесь. Правда, очень нравитесь, иначе зачем бы я это говорила. Я говорю это только потому, что мне хочется сказать. Вы мне очень нравитесь.