Адам Смит
Шрифт:
Отвергнув врожденное нравственное чувство, Смит поставил на его место другой абстрактный принцип — «принцип симпатии». Он думал объяснить все чувства и поступки человека по отношению к другим людям его способностью «влезать в их шкуру», силой воображения ставить себя на место других людей и чувствовать за них. Я подаю нищему милостыню потому, что могу вообразить себя на его месте. Я согласен с мерой наказания преступнику, ибо способен поставить себя на место его жертвы. Но если мера слишком велика, то я ставлю себя на место преступника и ощущаю несправедливость. И так далее.
Это глубокомысленно, порой
«Потеря ноги может в общем считаться более реальным бедствием, чем потеря любовницы. Но это была бы смешная трагедия, если бы ее сюжет опирался на несчастье первого рода. Напротив, несчастье второго рода, сколь пустячным бы оно ни казалось, составляет предмет многих отличных трагедий».
Принцип симпатии столь же мало является универсальной и всеобщей базой морали, как и всякий другой абстрактный принцип.
Смит с его реализмом сам чувствовал недостаточность этого для объяснения современного ему буржуазного общества. По всей книге рассыпаны замечания, предвещающие ту концепцию человека, которая ляжет в основу «Богатства народов». Это концепция «экономического человека» и благотворного эгоизма.
Она покоится на следующем наблюдении. В обыденной жизни человек руководствуется просто-напросто своекорыстным интересом. Ему свойственно стремление к материальному благополучию, к «лучшей жизни». Вопреки мнению многих духовных и светских философов, ничего плохого в этом нет. Напротив, это главный двигатель прогресса.
В буржуазном обществе людям свойственно не просто стремление к лучшей жизни, а стремление разбогатеть, жить гораздо лучше других. Не аморально ли это? Отнюдь нет. Такое стремление «возбуждает и поддерживает в постоянном движении человеческое трудолюбие. Именно оно впервые побудило людей обрабатывать землю, строить дома, основывать города и общины, совершенствовать науки и искусства, которые облагораживают и украшают человеческую жизнь».
Здесь опять буржуазные добродетели и принципы возведены в ранг вечных законов человеческой природы. Но к этому мы уже должны привыкнуть.
Важно другое. Представление о человеке как о «сгустке своекорыстного интереса» было для своего времени полезной абстракцией. К нему подходили многие, но лишь Смит положил его позже в основу новой науки — политической экономии.
Из этого вытекало представление об обществе как о системе, в которой хаотические и корыстные действия отдельных индивидов обеспечивают известный порядок и гармонию, ведут к «общему благу», которое Смит понимал как рост производства и богатства в обществе. Такое общество, очевидно, подчиняется известным объективным закономерностям, которые может изучать наука.
Надо оговориться, что эти идеи заключались в «Теории» лишь в зачаточном, неразвитом виде. Потребовалось еще двадцать лет размышлений, чтения, бесед с другими философами, чтобы они воплотились в экономическом материализме «Богатства народов».
С вопросом о «благотворном эгоизме» связана одна забавная история.
Рассматривая в последней части
Бернард Мандевиль, англичанин голландского происхождения, достойный современник Свифта и Дефо, — автор знаменитого памфлета «Басня о пчелах, или частные пороки — общественные выгоды». Основная мысль этого сочинения состоит в том, что в буржуазном обществе пороки (корыстолюбие, алчность, тщеславие, праздность, распутство и так далее) необходимы для процветания! Почему? Потому что все эти пороки порождают спрос на различные товары и услуги, поддерживают трудолюбие, изобретательность, предприимчивость.
Герцог Ларошфуко, француз XVII века, автор прославленных афоризмов, говорил: «Добродетели теряются в своекорыстии, как реки в море». Очень близок к Смиту и такой афоризм: «Сострадание — это нередко способность увидеть и чужих несчастьях свои собственные, это предчувствие бедствий, которые могут постигнуть и нас. Мы помогаем людям, чтобы они, в свою очередь, помогли нам; таким образом, наши благодеяния сводятся просто к услугам, которые мы оказываем самим себе».
Смит не мог не оценить такие мысли!
Критика, которой он их подвергает, весьма своеобразна. О Мандевиле он говорит, что его ошибка состоит лишь в том, что он напрасно любое эгоистическое устремление называет пороком. Корыстолюбие, например, совсем не порок.
Читателя не оставляет ощущение, что «аморальность» Мандевиля и Ларошфуко, в сущности, ему нравится. В одном месте он прямо пишет, что эта система «граничит с истиной». Он говорит о «живом и полном юмора, хотя и грубом, красноречии доктора Мандевиля».
Но все же оба писателя фигурируют у Смита под сомнительной вывеской «безнравственных». В 1765 году в Женеве Смит познакомился и подружился с молодым герцогом Ларошфуко, прямым потомком автора афоризмов. Книга Смита была к этому времени переведена на французский язык и хорошо известна образованному обществу. Ларошфуко ходатайствовал перед философом за своего знаменитого предка: нельзя ли убрать его имя из-под этой вывески? Между ними даже велась любопытная переписка. Однако Смит почему-то не спешил выполнять просьбу француза: несколько изданий вышло в прежнем виде. Только в шестом издании, которое Смит выпустил в год своей смерти — в 1790 году, — имя Ларошфуко, наконец, исчезло.
Мандевиль остался в одиночестве: за него некому было похлопотать. И слава богу: эти страницы — одни из лучших в «Теории нравственных чувств».
Первая книга Смита фактически не пережила XVIII век. Но она представляет интерес как важный этап в развитии шотландской философской школы с ее трезвым реализмом, с ее здравым смыслом. Еще важнее она, однако, как этап в развитии мировоззрения самого Смита. «Богатство народов» могло возникнуть не только на основе изучения конкретных явлений экономической жизни, но и на основе глубокого философского мировоззрения.