Адам
Шрифт:
– Договорились, – бодро ответил я, но в голове была только одна мысль, – Как жить дальше? Ответа у меня не было, но мне хотелось поддержать старого полицейского, и я, отбросив лишние мысли, принялся рассуждать о нашем с ним замечательном будущем на гражданке.
Это был хороший вечер, Семен Игнатьевич достал бутылку коньяка, и мы с ним долго разговаривали. Мы вспоминали и нашу службу, и маму. Он попросил меня взять Сильвестра к себе домой на время его обследования. Сказал, что больше никому не доверяет, и, конечно, я согласился. Мы выпивали и строили планы на будущее, на наше будущее. Со дня смерти мамы у меня больше не было ни одного близкого человека,
Через два дня майор Дуров умер.
глава 5
Мне всегда казалось, что идеальные похороны должны быть, как в кино. Голубое небо с редкими облаками скатывается вниз и врезается в изумрудное покрывало земли. Конечно же, должно быть одинокое дерево с шикарной кроной, а под ним небольшая группа грустных людей. Группа непременно должна быть небольшой, чтобы тихая грусть не перерастала в нечто грандиозное.
Скромный памятник, небольшой прямоугольник камня с именем, должен стоять на ровном травяном покрывале, чтобы никакого намека на могилу. И тогда, глядя на этот открыточный вид, ты понимаешь, что усопший действительно ушел в лучший мир. А близкие грустят только потому, что они еще в этом. Ты грустишь с ними, но так, издалека, наблюдая за всем этим со стороны, и грусть твоя сторонняя, но ввиду твоего воспитания и приличия обязательная.
А где он, лучший мир? Естественно, сверху. И когда приходит время, человек ищет вот такое пасторальное местечко для осуществления запуска себя ввысь, к лучшему из миров. Вот становится как солдатик, пристально смотрит в небо, внутреннее его напряжение переходит во внешнее, и мелкая дрожь начинает сотрясать не только его, но и всю близлежащую природу. Постепенно тело путешественника отрывается от земли и начинает движение вверх, дрожи больше нет, скорость нарастает, и в определённый момент она становится запредельной, человек исчезает. И он уже где-то там.
Сразу после этого из-за одинокого дерева выбегает грустная группа с надгробием в руках, бухает его в землю на место старта и грустит. Объясню, зачем камень с именем и другими возможными украшательствами. Просто, как вы понимаете, не все места подходят для удачного старта в лучший из миров. Вот так близкие и друзья забивают проверенное местечко, чтобы другие не пользовались, самим пригодится когда-нибудь потом.
У мамы было не так. Темно-серый кусочек низкого провисшего неба застрял на кривых голых ветках кладбищенских деревьев. Они специальные такие, примогильные, чтобы небо держать и не сдерживать горя. Остальное пространство занимала дыра. Рваная рана в теле бугристой затоптанной земли, черная яма захоронения. Умом я понимал, что могила была обычной, как у всех, прямоугольной и стандартных размеров, но горе заливало противными тягучими слезами реальность мира, а в ушах громыхало одно слово «захоронение».
Пока все смотрели, как гроб опускают в могилу, я видел, как черная дыра засасывает мою маму вниз, и я ревел в голос от такой несправедливости, ведь лучший мир наверху и люди должны сами туда запускаться, а мы их закапываем. Чтобы никто не попал туда раньше нас, закапываем, засыпаем тяжелыми комьями грязи.
Пока могилу украшали венками я сидел на земле и плакал. Меня никто не трогал, потому что всем подходящим со словами сочувствия я цедил сквозь слезы и рыдания: «Вас всех закопают и никто никогда не взлетит».
На похороны майора я не пошел. Горя я не боялся, мы не были настолько близки с Семеном Игнатьевичем, чтобы я заинтересовал горе как объект воздействия. Но был
Любовь эта-великий дар и великое проклятие собачьего рода: все простит пес своему богу – унижение, обман и предательство. За все прощен каждый хозяин своей псиной заранее, и даже если он решит убить ее, в собачьих глазах в последний миг будет угасать любовь и сожаление о столь скором расставании с человеком. Нельзя было давать горю такой шанс, поэтому в день похорон Дурова мы с осиротевшей собакой сидели дома. Я всячески старался развлекать нового сожителя, играл с ним, кормил пломбиром и всякой другой вредной для него ерундой типа чипсов.
И пес играл, вилял хвостом, обмазывался мороженым, в общем, делал все, что от него хотел этот странный Петров. И только не показывал своих собачьих голубых глаз. Наверное, в них стояли собачьи слезы, редкие и от того ужасно соленые. И не было бы больше жизни для собаки, но хозяин перед смертью приказал: «Береги Петрова». И ослушаться не было сил. Хвост вилял, зубы весело крушили хрупкие чипсины и разбрасывали слюни по квартире, шерсть ерошилась, и только глаза тихо плакали и смотрели в дальний угол комнаты.
В дальнем углу комнаты, недовольно ворочаясь, укладывалось горе, это к людям оно приходило на время, к кому-то ненадолго, к кому-то на подольше и только к собакам навсегда.
глава 6
После похорон Дурова дни полетели один за одним. Время лечит, а если к нему добавить простоты и лени, получается просто чудодейственный бальзам. Мы с Силей в обыденном и каждодневном существовании человека и собаки смогли стать друзьями. Конечно, хозяином для него навсегда остался Семен Игнатьевич, да я и не пытался заменить его. Не того я человеческого склада, мне лучше дружить, чем быть хозяином чужой жизни.
Сильвестра новый уклад устраивал более чем и нам было хорошо. Мы могли до хрипоты спорить у кого кусок мяса в тарелке больше, причем по собачей логике все мясо полагалось ему. Благо пес почти не лаял, а издавал звуки возмущения, более похожие на нечленораздельную речь, этакие мычания и подвывания, поэтому соседи к нашим дебатам относились снисходительно. Так мы и прожили всю зиму, деля еду, диван и свои жизни друг с другом.
Весна в этом году удалась на славу, она не просто календарно вступила в свои права, но и фактически, как-то сразу дала понять, что зима кончилась. Мы с псом все больше времени проводили на улице и стали главными свидетелями пробуждения природы после зимней спячки. Мне легко читалось на скамейке парка, собака с удовольствием дремала у моих ног.
Я мог бы всю жизнь наблюдать за изменениями в природе, в такие минуты я был счастлив. Силя же смотрел на меня по-отечески благосклонно, так как в буйстве окружающего бытия видел однозначно больше. Но все хорошее когда-нибудь заканчивается. Я так давно не заглядывал в почтовый ящик, что выпавшая при его открытии кипа бумаг и счетов напугала не только меня, но и собаку. Немного опешив, я посмотрел на пса, который стряхивал с себя кабальные бумаги и взглядом своим укорял: «Ну и чего это мы по счетам не платим? Запомни, я тебя кормить не буду». Вот так я понял, что пора возвращаться в мир товарно-денежных отношений и искать работу.