Адам
Шрифт:
Низкое, чуть слышное рычание выдернуло меня из предсмертного самоуничижения. Из-за моих ног медленно вышел Сильвестр, он не скалился, не топорщил загривок, какой смысл собаке пугать льва. Он просто вышел и встал между мной и моей смертью. Поведение собаки удивило не только меня. Большая кошка остановилась на полушаге и внимательно посмотрела на нарушителя спокойствия. Лев совсем не по-царственному выпучил глаза на наглую псину, и брови его совсем по- человечески поползли вверх к шикарной черной шевелюре. Вот сейчас надо было бежать и спасаться, но тело мое настолько приготовилось умереть, что ни
Лев постепенно пришел в себя, в глазах его снова плескалось убийственное спокойствие, всем своим видом он дал понять собаке: «Уйди. Живи.». Моя смерть продолжила свое приближение ко мне, Силька вздрогнул и, поскуливая, попятился от опасности, но через пару шагов вновь остановился и зарычал, едва слышно и жалобно. Мне было видно, как собаке страшно. Сильку колотило крупной дрожью, он почти уткнулся мордой в пол, лапы его подламывались, глаза, отказываясь смотреть на огромного зверя, закрывались и жмурились. Но пес рычал.
В этот раз лев не стал останавливаться, он звучно рыкнул на собаку, приподняв губу, из-под которой блеснул желтый клык, и в глазах его мерцало раздражение. Я очень хотел позвать Сильку, крикнуть: «Ко мне, Силечка!», чтобы он прыгнул ко мне, чтобы одну секунду был счастлив от того, что его любят, что он не должен умирать один, что пусть я не смогу его защитить, но умру рядом. Но я не мог, губы мои пересохли, как пересохло во мне все, все мое естество отказалось от жизни, кроме легких, гоняющих воздух сквозь стиснутые губы.
Я думаю, пес очень ждал этого окрика, этой команды от меня, он весь сжался, и только его одиноко торчащее ухо развернулось ко мне и слушало, пытаясь услышать хоть какой-то намек, но я молчал. И тогда пес перестал сжиматься и надеяться. На моих глазах собака расправила свою грудь, ее лапы спокойно распрямились, и я понял, что собака успокоилась. А потом Силя повернул ко мне свою морду, посмотрел на меня, весело так, лизнул свой нос, подмигнул так, как только он умеет и, звонко лая, побежал навстречу льву.
Надеюсь, я кричал. Слезы брызнули ручьем, а душу рвали боль и обида. В голове стучала одна мысль: «Зачем?», а губы послушно кривились, выводя так нужное чуть раньше: «Силечка, ко мне!». Слезы почти лишили меня зрения, но я видел глаза льва, и в них было сообщение: «Будут биты все». Силька завизжал больно, страшно и долго. Я должен был кричать, обязан.
Позднее, когда мне показали видеозапись, я узнал, что ничего я не кричал. В тот момент, когда моя собака пошла умирать за меня, я упал, свернулся клубком и тихонько заплакал, как маленькое дитя.
глава 12
– Знаешь, Александр, я бы помер на твоем месте, – Егорыч смотрел на меня широко раскрытыми глазами, полными восхищения, – ну, если бы не помер, то точно обделался бы!
Второй раз меня навещал мой начальник в больнице и второй раз восхищенно смаковал события моей встречи со львом.
– Я, когда первый раз запись смотрел, чуть не надудонил в штаны, – Емельянов продолжал свой монолог, при этом свои слова он сопровождал уймой движений. Он махал руками, приподнимаясь на носочки, в момент, когда руки резко взлетали вверх, кружился вокруг своей оси, как будто танцуя, и приседал.
– Игорь Егорьевич,
Я еще никогда не был в такой больнице, вернее в больничной палате, всю больницу я не видел. Из рассказа лечащего врача я узнал, что привезли меня сюда в состоянии нервного срыва. Я был не в себе и не реагировал на внешние раздражители. Всю мою одежду выкинули, так как я был весь перемазан кровью, но каких-либо повреждений у меня не было, это была Силькина кровь. Что случилось со мной той ночью после Силькиного визга я не знал. На все мои расспросы Емельянов строго отвечал: «Это секретная информация! – а потом добавлял, – Подлечишься, все узнаешь. Знаешь, как тебя там все ждут!».
Кто эти все и где находится загадочное это там, он мне не сказал.
– Всему свое время, Саша, – говоря это, Егорыч на мгновение преобразился. В привычной всем несуразности проступил совсем другой человек. На меня с легкой иронией смотрел умудренный жизнью крепкий мужик с пронзительными цепкими живыми глазами, без намека белесости и многолетнего алкоголизма. А потом все прошло. И что есть наваждение, старый алкаш или суровый особист, я не готов ответить.
Палата у меня была огромная и светлая, как в американских фильмах, даже кровать была такая же с различными настройками, встроенным пультом от висевшей напротив плазмы и массажем. Но вот только взгляду не за что было зацепиться. Все белое, все стерильно чистое и ровное, все неживое. Несколько раз я ловил себя на привычном движении, рука моя опускалась вниз с намерением нащупать жесткую собачью шерсть. Но Сильки больше не было. У меня вообще больше никого не было. Пустая палата, пустая жизнь и на душе пусто.
Меня, в принципе, особо и не лечили, так как телом я был здоров, а нервный срыв вроде бы не нанес серьезных повреждений моей психике, все мои процедуры состояли из употребления укрепляющих препаратов и отдыха. Домой меня не отпускали, – «Я не буду скрывать, Александр, я бы вас выписал на третий же день, но у меня четкие указания», – мой лечащий врач оказался вполне нормальным человеком, но терять работу из-за моих капризов он не хотел. Да и я не хотел, чтобы он ее потерял и поэтому пил таблетки, спал и кушал фрукты, которые мне через день привозил Емельянов.
Не сойти с ума от всей этой стерильности мне помогало окно. Медицинский персонал пошел мне навстречу, и оно было открыто у меня всегда. Вид с кровати был никакой, так как, судя по всему, палата моя находилась на этаже третьем, а может и выше, поэтому виден мне был всегда один кусок неба, размером с окно. Обычно серый, по-городскому невзрачный кусок неба. Но я в свое окно не смотрел, я его слушал.
Привычный уличный шум стал для меня главным развлечением. Я старался придумать каждому звуку историю с продолжением. Придавал им самые неожиданные формы и это веселило меня. И только один звук я не любил, слыша за окном собачий лай, я старался затаиться и, почти не дыша, ждал, когда он исчезнет. Лай – это нехорошо, лай – это больно.