Адаптация
Шрифт:
— Это называется смертью, — ответила та, несмотря на то, что ей было всего семь.
Педиатр посчитал, что такое положение дел не сулит ничего хорошего. Он посоветовал сделать снимок черепа у какого-нибудь хорошего специалиста. Нужно было договориться о приеме, покинуть долину и отправиться в больницу. Дальше мы теряем их след, потому что в городе камни никому не нужны. Но мы представляем, как они парковали машину, тщательно очищали обувь на длинном коврике после автоматических дверей. Они стояли в приемной, переминаясь с ноги на ногу на серых резиновых половичках, в ожидании профессора. Он вышел, вызвал их в кабинет. В руках у него были снимки. Он пригласил их сесть. Его голос был мягким, но приговор — безапелляционным. Их ребенок, конечно, вырастет. Но он останется слепым, он не будет ходить, не будет говорить, и его конечности не будут ему служить, потому что мозг не передает то, что нужно. Он сможет плакать или показывать, что все в порядке, но на этом все. Он навсегда останется новорожденным. Ну, не совсем. Голос профессора стал еще мягче, когда тот объяснял родителям, что продолжительность жизни таких детей составляет не более трех лет.
Родители в последний раз мысленно вернулись в прошлое. Теперь все, что им предстоит пережить, будет причинять боль, и все, что они переживали раньше, тоже будет причинять
Каждый из них справлялся как мог. Но в душе обоих что-то умерло. Где-то в глубине их взрослых сердец погас огонек. Они сидели на мосту над рекой, взявшись за руки, они были одновременно и вместе, и очень одиноки. Болтали ногами. Прислушивались к ночным звукам, прятались в ночи, будто кутались в плащ, чтобы согреться или чтобы их не заметили. Они боялись. Они спрашивали себя: «Почему мы?» И еще: «Почему он, наш малыш?» И, конечно же: «Что нам теперь делать?» Гора давала о себе знать журчанием водопадов, ветром, полетом стрекоз. Ее склоны были из сланца — камня, который так сильно крошится, что его невозможно обработать. Поэтому здесь часто случались оползни. Дальше в краю были залежи гранита и базальта, твердой породы, а ближе к Луаре — много слюды. В то же время стольких оттенков охры не было нигде. Какой камень, кроме сланца, такой же слоистый, похожий на тесто? Эти горы или любишь, или ненавидишь. Жить здесь— значит принимать хаос как должное. И теперь, сидя на мосту, родители чувствовали, что им придется применить это к своей жизни.
Старшие дети ничего этого не понимали, но видели, что разрушительная сила, которую они еще не называли горем, повергла их в собственный мирок, отрезанный от мира внешнего. Их детскому спокойствию пришел конец. Чудесная невинность закончилась. Они останутся одни, прежний мир разрушится. Но в то время у детей еще сохранялся некий спасительный прагматизм. Драма драмой, а обед по расписанию. А вот еще вопрос: куда сходить наловить раков. На дворе стоял июнь, малышу было шесть месяцев, но они еще продолжали мыслить по-старому. Думали: «Июнь, скоро каникулы, двоюродные братья приедут». В других местах рождались другие малыши, которые могли видеть, протягивать ручки, держать голову, но детям не казалось, что это как-то несправедливо.
Так продолжалось до зимы. Ребята провели счастливое лето, хотя и избегали говорить о малыше со своими двоюродными братьями, старались пореже смотреть на уставших родителей, пытались не вспоминать, как те деликатно переносили малыша из креслица на диван, а с дивана на большие подушки во дворе. Они пошли в школу, подружились с новенькими, подстроились под школьное расписание, в общем, жили какой-то параллельной жизнью.
Так что и Рождество не было испорчено. Эти семьи с гор считали Рождество праздником особенным. Снова захлопали дверцы машин, и на хуторе собралась вся долина. Люди входили во двор с полными сумками еды, шли медленно, потому что было очень скользко. Радостно приветствовали хозяев, и изо ртов шел пар. Небо отливало металлом. Дети украсили нас, камни, гирляндами из разноцветных лампочек, чтобы направлять поток гостей, и поставили на землю фонари. Затем они тепло оделись, взяли фонарь и пошли в гору расставить там круглые свечки так, чтобы Дед Мороз с неба мог увидеть, куда ему приземляться. В очаге трещал огонь, такой сильный, что малышне казалось, что он никогда не погаснет. Пятнадцать человек собрались на кухне, чтобы приготовить рагу из кабана, паштеты и пироги с луком. Бабушка по материнской линии, миниатюрная, в шелковых одеждах, отдавала распоряжения. Двоюродные братья с флейтами и виолончелями устроились перед наряженной елкой. Гости откашлялись, взяли ноту. Многие занимались в хоре. Уже мало кто был набожным, но все знали наизусть протестантские евангельские гимны. Самым маленьким объясняли, что, вопреки утверждениям католиков (которых их старые дядьки все еще звали папистами), ада не существует, что для разговора с Богом не нужен священник и что всегда необходимо задаваться вопросом, веришь ли ты. Морщинистые кузины добавляли, что хороший протестант держит свое слово, много работает и мало болтает. «Преданность, выносливость и скромность», — подытоживали они, глядя на детей, которые не обращали на теток внимания. Музыка и запахи поднимались к огромным балкам, проникали сквозь стены и заполняли двор. Праздник мало чем отличался от праздников прошлых лет, когда люди толпились у костра, пряча руки в шерсть овец, которых заводили в дом, если стояли лютые морозы.
Ребенок лежал в своем переносном кресле у камина. Он единственный не двигался, а вокруг все бурлило. Малыш, как маленький зверек, принюхивался к запахам кухни, и иногда на его лице появлялась легкая улыбка. Тот или иной звук (взятый на виолончели аккорд, чуть слышный звон чашки, чей-то низкий голос, тявканье собаки) заставлял его пальцы слегка подрагивать. Его голова была повернута в сторону, он прижался щекой к ткани кресла, потому что шею держать не мог. Его глаза с длинными темными ресницами блуждали, и он казался серьезным. Очень внимательным и одновременно отсутствующим. Он вырос. Он все еще был вялым, но его волосы превратились в густую шевелюру. Родители тоже изменились.
В этот рождественский вечер кое-что поменялось. Старший брат повернулся к малышу. Почему именно в тот момент? Мы не знаем. Возможно, увечность брата, которая теперь стала заметна, не могла больше оставлять его равнодушным. Возможно, со временем, разочаровавшись в реальности, которая так не соответствовала его устремлениям, он почувствовал, что малыш стал его опорой, незыблемой и дающей уверенность в собственных силах. А может быть, он просто осознал ситуацию и его рыцарский идеал указал ему, что он должен заботиться и защищать самых слабых. Так или иначе, старший брат вытер ребенку рот, прижал его к себе и погладил по голове. Он не подпускал собак, заботился о том, чтобы вокруг не было слишком шумно. Он больше не играл со своими двоюродными братьями и сестрой. Они не могли в это поверить. Они знали его как красивого, сдержанного мальчика, который до сих пор был вспыльчивым, немного насмешливым, осознающим свое превосходство. Кто шел по следу кабана, кто учил их стрелять из лука, кто воровал соседскую айву? Кто осмеливался заходить в бурную реку, мутную от прошедших гроз? Кто бродил в ночи, абсолютно черной, страшной и опасной? Кто откидывал уверенным движением капюшон, не опасаясь, что летучие мыши, которых до ужаса боялись двоюродные братья и сестры, вцепятся в его густые каштановые волосы? Настоящий старший брат. Одиночка, с царскими замашками, уверенный в себе. Спокойный и властный, как настоящий хозяин, думали его родственники.
На этот раз он им ничего не предложил. Сестра и двоюродные братья топтались вокруг, не решаясь его потревожить, но при этом негодовали. Старший брат был молчаливее, чем обычно. Он не отходил далеко от очага, огонь в котором умел поддерживать, и следил за тем, чтобы младшему брату не стало холодно. Он подложил в переносное кресло подушку, чтобы приподнять малышу голову. Он читал, его палец
В ту рождественскую ночь случилось нечто необратимое. В последующие месяцы старший брат по-настоящему привязался к малышу. Прежде у него была другая жизнь, были друзья. Теперь их место занял младший брат. Детские комнаты находились рядом. Каждое утро старший брат просыпался раньше всех, вставал и вздрагивал от прикосновения к холодным плиткам пола. Он открывал дверь в комнату малыша и направлялся к кроватке под белым балдахином; здесь когда-то спали и он и его сестра, пока не выросли и не попросили купить им другие кровати. Малыш же ни о чем не просил. Поэтому он спал в этой кроватке. Старший открывал окно и впускал утренний свет. Он знал, как осторожно вынуть малыша, положив тому руку на затылок, и перенести его на пеленальный столик. Он переодевал его, а затем осторожно спускался в кухню, чтобы принести ему фруктовое пюре, приготовленное накануне матерью. Но прежде чем все это проделать, он наклонялся к малышу. Прижимался к нему щекой, удивляясь нежной бледности кожи, и некоторое время не двигался. Он наслаждался мягким прикосновением к щечке и тем, насколько она была беззащитна и что ее можно погладить, может быть, она специально такая только для него, для старшего брата. Малыш мерно дышал. Брата он не видел, и старший это прекрасно понимал. Он смотрел на кроватку, на окно, в которое было видно реку; малыш же размышлял о чем-то ином, и никто не знал, о чем именно. Это устраивало старшего. Он будет глазами малыша. Он расскажет ему о кроватке и окне, о белой пене реки, о горах за двором, о том, как они синеют в ночной дымке, о деревянной двери, о старой стене, о нас, камнях, о том, как мы отливаем медью, о цветах в горшке с двумя похожими на ушки маленькими ручками. Рядом с ребенком старший обнаружил, что терпелив. До этого он делал вид, что никогда не волнуется, и его холодный взгляд часто скрывал тревогу. Ему нравилось вызывать события, а не ждать их. Друзья шли за ним как за спокойным и сильным лидером. На самом же деле он так боялся оказаться во власти чего-то, что предпочитал это что-то придумывать сам. Поэтому, вместо того чтобы бояться суеты школьного двора, абсолютной темноты ночи в горах, нападения летучих мышей, он все это контролировал. Несся первым во двор, в горы или в подвал, населенный летучими мышами, которые в панике от такого вторжения разлетались во все стороны. С малышом ничего из этого не сработало. Малыш просто был. Бояться не стоило, так как он не представлял угрозы, лидировать тоже. Старший почувствовал, что в нем что-то меняется. Больше не было смысла брать на себя инициативу. Что-то трогало его, он стал понимать тишину гор, вечность камней или ручья, которым было достаточно просто существовать.
Он покорился законам этого мира и их несправедливости без бунта и горечи. Малыш был так же необходим, как земной рельеф. «Держаться, а не сдаваться», — сказал себе старший брат, то была их местная пословица. Необходимости бунтовать не было. Он любил прежде всего искреннюю доброту, нежность малыша. Малыш изначально всех прощал, потому что никого не судил. Его душе была абсолютно неведома жестокость. Его счастье сводилось к простым вещам: чистоте, сытости, мягкости его сиреневой пижамки или ласке. Старший осознал, что такое истинная невинность. И его это потрясло. Находясь рядом с малышом, он больше не пытался торопить жизнь, боясь, что она от него ускользнет. Жизнь была здесь, рядом с ним, и в этой новой жизни не было ни страха, ни борьбы, она просто текла.
Постепенно он стал понимать, что означают крики малыша. Он знал, какой из них является признаком боли в желудке, какой — голода, дискомфорта. Он умел многое из того, что детям в его возрасте знать еще рано, например, как поменять подгузник и покормить малыша овощным пюре. Он регулярно составлял список того, что нужно купить: еще одну сиреневую пижаму, мускатный орех для пюре, чистую воду. Он протягивал список матери, которая благодарно его забирала. Ему нравилось спокойствие малыша, нравилось, когда от него хорошо пахло и когда тому было тепло. В такие моменты малыш хихикал от удовольствия, потом его голос поднимался ввысь, как древняя песня, ребенок улыбался, его ресницы трепетали, а голос становился все выше, как мелодия, которая не выражала ничего, кроме удовлетворения примитивных потребностей и, возможно, ответной нежности. Старший напевал малышу колыбельные. Вскоре он понял, что слух, единственное, что было доступно брату, — это великолепная штука. Малыш не мог ни видеть, ни делать хватательных движений, ни говорить, но он мог слышать. Поэтому старший использовал свой голос как музыкальный инструмент. Он шептал малышу на ушко, рассказывая обо всех оттенках зеленого, которыми изобиловал пейзаж за окном: миндально-зеленый, ярко-зеленый, бронзовый, нежно-зеленый, зеленый блестящий, зеленый с желтизной, тускло-зеленый. Он щекотал малышу ушко веточкой сушеной вербены. Он плескал водой из тазика. Иногда он вынимал нас из стены во дворе и бросал, чтобы малыш мог услышать тупой удар камня о землю. Он рассказывал ему о трех вишневых деревьях, которые давным-давно один крестьянин принес на своей спине из далекой долины. Тот поднялся на гору, а затем спустился, сгибаясь под тяжестью трех деревьев, которые по логике вещей не могли бы прижиться в этом климате и на этой земле. Однако вишневые деревья чудесным образом выросли. И стали гордостью долины. Старый фермер раздал свой первый урожай вишен соседям, и ягоды торжественно съели. Считалось, что весной белые цветы вишни приносят удачу. Их ставили у изголовья больных. Прошло время, и фермер умер. Три вишневых дерева засохли. Никто не искал этому объяснения, потому что и так было понятно: деревья последовали за тем, кто их посадил. Ни у кого не хватило духу дотронуться до серых сухих стволов, так похожих на стелы, которые старший брат описал малышу в мельчайших деталях. Он никогда ни с кем так много не говорил. Мир наполнился разными звуками, мир постоянно менялся, оказалось, что его можно рассказать, показать шумом, голосом. Лица, эмоции, прошлое имели свое звуковое соответствие. Так старший рассказал малышу об их крае, где деревья растут на камнях, где живут кабаны и хищные птицы, о крае, что бунтует каждый раз, когда кто-нибудь возводит забор, разбивает огород, перебрасывает через реку мост; но природа берет свое, требуя от человека прежде всего смирения. «Это твой край, — повторял старший, — ты должен его слышать». По утрам в Рождество старший мял подарочные упаковки и подробно рассказывал малышу о форме и цвете игрушек, в которые тот не сможет поиграть. Родители позволяли ему это делать, немного не понимая, что происходит, для них главным было не растерять душевных сил. Двоюродные братья в порыве доброты, а в общем и не имея особого выбора, тоже начали вслух описывать игрушки, а затем, в придачу, гостиную, дом, семью, и делали это до исступления, все хохотали, и старший тоже смеялся.