Адаптация
Шрифт:
В деревне мать в ночной рубашке впилась мужу зубами в плечо и прижалась к нему. Он обнял ее, и они оба упали на пол. Дочь до самого рассвета стояла у окна спальни и смотрела на гору. Старший ничего не делал. Впервые за много лет он не встал, не вышел во двор и не прижался к нам, камням, лбом.
На похоронах было много народу, хотя, конечно, малыш никого из них никогда не видел. Люди пришли, чтобы поддержать родителей. Двор был полон. Затем все медленно поднялись на гору, потому что здесь мертвых хоронили в горах. У семьи было свое крошечное кладбище — две высокие белые стелы, окруженные фигурной решеткой, которая была чем-то похожа на балкончик, а старшему напоминала кроватку малыша. Двоюродные братья разложили тряпичные стулья, поставили виолончели на траву и вынули из футляров флейты. Раздалась музыка. Когда пришло время, люди отошли в сторону, и старший остался в одиночестве. Он этого не заметил. Гроб осторожно опустили на веревках. Когда он погрузился в чрево горы, старшего охватил страх, такой сильный, что он подумал: «Надеюсь, ему не холодно». Затем, приковав взгляд к земле, которая медленно поглощала малыша, старший, осознавая, что прощается с братом, дал ему обещание, которое никто не услышал: «Я тебя не забуду». На похороны пришел врач, который когда-то
С тех пор старший рос, ни к кому особо не привязываясь. Привязанность слишком опасна, считал он. Люди, которых вы любите, могут легко исчезнуть. Он — взрослый, который понимает, что счастье потерять просто. Случается ли что хорошее или дурное, это его не волнует. Настоящего покоя в его сердце нет. Он стал человеком, чье сердце замерло. В нем что-то окаменело, но он не стал бесчувственным, скорее стойким, непробиваемым, с ровным отношением ко всему, что происходит вокруг. Он постоянно начеку. Когда он выходит после собрания или из кино и включает мобильный телефон, то часто испытывает облегчение. Он не получил никаких панических сообщений. Никто не умер, не произошло никакого несчастного случая. Судьба не забрала дорогого ему человека, и в семье все хорошо. Если кто-то опаздывает на пять минут, если автобус вдруг замедляет ход или сосед не появляется несколько дней, он чувствует, как внутри у него нарастает напряжение. Беспокойство пустило в нем корни, проросло, как крепкое, жизнестойкое горное деревце. Может быть, когда-нибудь это пройдет. Может быть, не пройдет никогда.
Он просыпается посреди ночи в холодном поту. Ему снилось, что с малышом происходит что-то плохое. Он хочет убедиться, что с братом все в порядке. Вспоминает, что его больше нет. Его всегда это удивляет, как будто время над памятью не властно. Ему всегда кажется, что малыш умер буквально вчера. Ему говорили, что время лечит. Но такими ночами он понимает, что время ничего не лечит, совсем наоборот. Со временем боль только усиливается, каждый раз становится чуть сильнее. Что осталось? Печаль. Он не может забыться, это означало бы потерять малыша навсегда. Он встает и перекусывает. Смотрит из окна на городскую ночь, которая гораздо тише ночи в горах. Ему потребовалось много времени, чтобы привыкнуть к городу. Собаки на поводке долго казались ему чем-то ужасным. И летом в городе не было шума природы, цикад, жаб. Начиная с марта он непроизвольно поглядывал на небо в надежде увидеть первых ласточек, а в июле прислушивался, не раздастся ли стрекот стрижей. Он искал запахи: навоза, вербены, мяты, и звуки: колокольчиков, реки, жужжания насекомых, ветра, шуршания древесной коры. Потом он привык к ровной местности, он, знавший только горы, землю без следов ботинок и женских каблуков. Он обладает знаниями, которые в городе совершенно не нужны. Что толку знать, что каштаны не растут выше восьмисот метров над уровнем моря, что из орешника получается отличный лук? Толку никакого, но он и к этому привык. Он отдает себе отчет, насколько могут быть бесполезны знания.
Ночами он думает о склонившейся к воде иве, о бирюзовых стрекозах. И в конце концов берет в руки свою любимую фотографию в рамке, это увеличенный снимок реки. Всматривается. Тогда он почти лег на камни, чтобы сфотографировать сестру и малыша. Взгляд его больших темных глаз вот-вот переместится на что-то другое, но на фотографии кажется, что он смотрит в объектив. Густые волосы колышет ветерок. Округлая щечка так и просит ласки. Вокруг стражами стоят ели. Река течет, блестит, сестра стоит в воде, склонившись над замком из камушков, она повернула голову и смотрит прямо на фотографа. Над ними голубое небо в кружеве листвы и ветвей. Он может рассматривать эту фотографию до самого утра. Затем идет на работу. Он очень силен в математике, настолько, что стал финансовым директором в крупной компании. Цифры не предают, они надежны, не таят в себе никаких дурных сюрпризов. Каждое утро он надевает темный костюм, садится в автобус с другими такими же служащими. Он не любит толпу, но к людям относится терпимо. На работе друзей у него особо нет. Ему достаточно коллег, лишь бы не обедать в столовой одному, иногда по воскресеньям они приглашают его в гости. Он знает, что нужно говорить и делать, чтобы оставаться в тени. Недоверия или симпатий он не вызывает. Неприметный тридцатилетний мужчина, и его это устраивает, у него теплится безумная надежда, что так злая судьба забудет о нем и оставит в покое. И никто не понимает, что если он так хорошо разбирается в расчетах, графиках, колонках дебета и кредита, сложных банковских операциях и балансе на счетах, то потому лишь, что когда-то жизнь его была совершенно непредсказуема. Никто не подозревает, что за этим компетентным сотрудником в костюме стоит странный малыш с пляшущим взглядом темных глаз.
У него нет невесты, нет детей. Зато у сестры будут. Она родит трех дочерей, которые по праздникам станут с криками врываться во двор; сестра теперь живет за границей. Другая страна, муж, дети: вдали от родины у нее появилось ощущение собственной нормальности. Она всегда стремилась стать нормальной, в то время как старший остается заложником детских воспоминаний. Но, возможно, думает он, она стала такой, потому что видела, каким был в детстве старший брат. В конце концов, это его роль — вести других за собой. Чтобы показать, чего не следует делать.
Мы, камни, хранители этого двора, тоже очень ждем девочек, как и их родственники, которые теперь живут в другом доме — за рекой. Мы узнаем скрип тяжелой двери, вздох облегчения после поездки, скрежет садовой мебели, которую выносят во двор. Мы будем смотреть, как они обедают, будем наслаждаться вечной сменой поколений, а еще мы знаем, что обычно, когда приезжает младшая, вскоре появится и старший брат. Они остались очень близки. Она дает ему бумаги на подпись, предупреждает о сроках разных выплат, о погашении какого-нибудь долга, о продлении какого-либо договора. Она уговаривает его пойти погулять, познакомиться с кем-нибудь, он отвечает с улыбкой: «У меня все в порядке». И мы ему верим. Куда бы он ни поехал, и особенно когда он приезжает сюда, он всегда помнит об обещании, данном у гроба малыша. Он чтит память младшего брата. Может часами сидеть у реки. Мы видим этого высокого человека под деревом, он наблюдает за стрекозами и водяными паучками. Мы знаем, что его душа полна скорби, мы видим, как он осторожно касается камней, на которых когда-то покоилась голова малыша. Но мы также чувствуем некое умиротворение.
2
СЕСТРА
Она сердилась на него с самого его рождения. А именно с того момента, когда мать провела апельсином у него перед глазами и сделала вывод, что он не видит. Из окна своей спальни, выходящего во двор, она видела яркое пятно плода, присевшую на корточки мать, слышала ее нежный, певучий голос, а потом наступила тишина. Она помнила неистовый стрекот цикад, журчание воды, бормотание раскачиваемых ветром веток, но все, что осталось от той летней музыки, — это склоненная голова матери, апельсин у нее в руке. Она поняла, что в этот момент началась новая жизнь. С прежней жизнью было покончено. Зря отец оптимистично обещал, что в школе они будут единственными, кто умеет играть в карты для слабовидящих, она не была дурочкой. Она видела, что отец чуть не плачет, а главное, видела его улыбку; он улыбался, но взгляд ничего не выражал. Но ее старший брат поверил в эту огромную ложь, договорился, что первым принесет в школу колоду Таро со шрифтом для слабовидящих, пообещал ей, что некоторые партии они будут разыгрывать только вдвоем. Тогда младшая согласилась. И вся жизнь закрутилась вокруг малыша.
Он высасывал все силы. У родителей и у старшего брата. Родители не могли смириться с ситуацией, а брат полностью погрузился в заботы о малыше. У нее же ни на что не оставалось энергии. Малыш рос и вызывал у нее все большее отвращение. Конечно, она никому об этом никогда не говорила. Он постоянно лежал, постоянно болел, постоянно от чего-нибудь страдал. Ему нужно было помогать сморкаться, давать лекарства из пипетки, капать в глаза, поддерживать голову при кашле. Каждое кормление занимало не меньше часа. Он глотал медленно, маленькими глотками пил воду, которую ему давали, наклоняя стакан к полуоткрытому рту, и всё боялись, что жидкость пойдет не в то горло. Его кожа была настолько тонкой, что реагировала на прикосновение ткани, на жесткую воду, на солнечные лучи, на слишком грубое мыло. Ему нужно было все мягкое, теплое, нежное, вещи для новорожденных или стариков. Но малыш не был ни тем, ни другим. Это было создание на полпути между рождением и глубокой старостью, ошибка природы. Мешающее одним своим присутствием, не говорящее, не двигающееся, не видящее. И поэтому беззащитное. Этот ребенок был как открытая книга. Его уязвимость приводила девочку в ужас. Главным было тело, и младшая не могла выносить его, это тело, которое постоянно страдало. Особенно она ненавидела воспаленные веки, на которых образовывались маленькие красные бугорки, как будто ужалила оса. Еще больше она ненавидела вязкие глазные капли и особенно рифамицин — казалось, что глаза у малыша замазаны сливочным маслом. Когда старший брат наносил крем и указательным пальцем медленно массировал малышу веки, она уходила в другую комнату. Ей не нравились его темные глаза, такие пустые, что от них ее бросало в дрожь. И его дыхание, которое казалось ей затхлым. И его белые костлявые колени, постоянно раскоряченные ноги. Ей сказали, что из-за того, что он постоянно лежал, его тазобедренные суставы не работали, как будто расшатались. Что его ноги вырастут кривыми, как бы застывшими в балетном приседе, поскольку малыш никогда не стоял на земле. Что толку от этих ног, задавалась она вопросом, если они не несут никакого тела, если они не ходят?
Он был обут в кожаные, подбитые шерстью тапочки. Таких у него было несколько пар. Всякий раз, когда она видела их на полу, она сначала думала, что это мертвые крысы. Она с ужасом ждала момента, когда малыша понесут мыться. Когда он был голым, хрупкость его тела была совершенно невыносима. Под белой кожей выпирали ребра, голова запрокидывалась, иногда он мог и хлебнуть воды. Старший брат говорил тихо, мелодично, комментируя собственные действия. Он одной рукой подхватывал малыша под шею, а другой мыл его, нежно проводя по складочкам кожи, поливая тело теплой водой. Она разглядывала лицо старшего брата, склонившегося над ванной. И каждый раз убеждалась, насколько поразительно их сходство. У старшего и у малыша был одинаковый профиль: выпуклый лоб, изящный нос, крутой подбородок. И темные глаза были чуть миндалевидные, а волосы густые, рот большой и яркий. Перед ней в ванной комнате находились прекрасный оригинал и его неудачная копия, неудавшийся двойник. Она не чувствовала никакой нежности. В младшем брате она прежде всего видела немощную куклу, которая нуждалась в круглосуточной заботе. Подружек она больше никогда не приглашала. Как она могла пригласить к себе друзей, когда дома находилось такое существо? Ей было стыдно. По телевизору она как-то увидела рекламу, в которой говорилось: «Хватит быть как все». Эта фраза ее поразила. Она бы все отдала, лишь бы хоть чуть-чуть быть как все. Она бы все отдала за то, чтобы слиться с массой стандартных людей: двое родителей, трое детей, дом в горах. Она мечтала, чтобы по утрам они все вместе весело завтракали, о старшем брате, с которым можно было бы играть, когда хочется, о музыке в гостиной, о подружках, которые бы приходили в гости вечером в пятницу. Об обычной семье, ничем не обремененной, и ведь такие семьи редко понимают, как им повезло.
Однажды мы увидели, как она идет по двору. Малыш лежал на больших подушках и о чем-то мечтал. Было тепло. Среда, сентябрь. А в среду, как мы знали, всегда приходили ее подружки, сначала они все вместе делали домашнее задание, потом перекусывали, некоторые иногда вырезали на нас свои инициалы — у здешних детей так принято. Но теперь среды младшая проводила в одиночестве. Она прошла мимо подушек к старой деревянной двери, но вдруг развернулась и пнула одну из них. Подушка едва двинулась с места (то были две огромные садовые подушки, размером почти с одеяло и довольно тяжелые). Малыш не обратил на это внимания. Но младшая ведь все равно ударила подушки, верно? Она испуганно оглянулась на дом и убежала. Мы не осуждали ее — кто мы такие? Зато мы снова убедились в том, что и люди, и животные (мы, к счастью, не такие) ведут себя жестоко с теми, кто слабее, будто хотят наказать их за то, что они недостаточно жизнеспособны.