Адаптация
Шрифт:
— Ты не ранен?! Прапорщик, мать твою за… — Судя по голосу, Гагарин уже готов был спустить на меня всех собак — как только я доложу, чем все закончилось. — А где объект? Ушел?
— Объект здесь… Так что прихватите носилки. — Я со вздохом скосился на распростертое на снегу огромное тело. — И можете уже не торопиться.
Эпилог
Главное — не спешить. Поспешность лишь кажется полезной, а на деле всегда несет за собой последствия, с которыми разумному человеку лучше не сталкиваться. И если уж Григорий Ефимович Распутин чему-то
Он умел ждать. Сначала успеха и признания — столице понадобилось почти десять лет, чтобы разглядеть в едва научившемся читать и писать мужике из Тобольской губернии редкий талант. Необычные способности, к услугам которых не стеснялись прибегать даже члены императорской семьи, проложили Распутину путь в Зимний дворец.
Но графский титул он получил куда позже. Снова пришлось терпеливо ждать — спесивые столичные аристократы никак не хотели признавать равным какого-то лапотника, и лишь в середине века тогдашний император решился пойти против их воли.
Но куда важнее титула, орденов и монаршей милости было другое. Даже прожив сотню с лишним лет, Распутин так и не избавился от того, что люди обычно называют тщеславием. И уважение ученых мужей значило для него неизмеримо больше прочих успехов. «Сильнейший Конфигуратор в России» — так впервые написала столичная газета в далеком шестьдесят четвертом году, и с тех пор этот почетный чин появлялся на их страницах чуть ли не каждую неделю.
И лишь немногие теперь вспоминали, что Распутин когда-то пришел в Петербург чуть ли не босиком, закинув за плечо холщовый мешок с куском хлеба и парой истертых до дыр портянок. Личность «сибирского старца» внушала трепет, однако он старался не злоупотреблять полученной властью. А просто пережил всех своих прошлых недругов — и собирался точно так же пережить и нынешних. Без суеты, без спешки и без прочей ненужной ерунды, которая только мешает на пути длиною в уже почти две сотни лет.
Распутин умел ждать.
И ждал, пока не случилось то, что даже его, человека многомудрого и степенного, заставило разве что не бежать вприпрыжку, забыв опираться на узловатую палку, чуть ли не такую же древнюю, как и сам ее владелец.
— Ваше сиятельство… — Плечистый парень в штатском, дежуривший у лестницы, удивленно захлопал глазами. — Не ожидали… Поздно ведь уже. Ваше сиятельство, не положено. Мне не веле…
— А ну прочь с дороги, щенок! — рявкнул Распутин. — Пока кости целы!
Едва заметное движение рукой — и охранника буквально смело. Неведомая сила швырнула его в сторону, и бедняга с тихим стоном сполз по стене. А Распутин уже поднимался наверх, буквально взлетая по ступенькам. Промчался по коридору и сердито рванул на себя дверь, не потрудившись, конечно же, постучаться.
Но хозяина кабинета ничуть не смутила подобная бесцеремонность. И даже грозная фигура «старца», замершая на пороге — зрелище, от которого половина столичных аристократов, пожалуй, тут же обделалась бы со страху — не заставила его прервать свой труд. Его сиятельство все так же неторопливо скреб ручкой по бумаге, выводя букву за буквой.
— Вы знаете, что сегодня случилось?!
Распутин сразу перешел к делу.
— Сегодня… сегодня случилось многое. Так что потрудитесь объяснить, что именно вас так обеспокоило. Но для начала присядьте, Григорий Ефимович. — Острие ручки на мгновение оторвалось от письма, указывая на кресло напротив. — Полагаю, разговор может затянуться.
В кабинете царил густой полумрак. На улице уже давно наступила ночь, и единственным источником света в помещении была настольная лампа. И ее зачем-то наклонили так, что глаза могли разглядеть лишь бумагу, две сухие худощавые руки и левый локоть. Плечи и голову хозяина кабинета скрывала темнота. И пусть Распутин уже видел его сотни раз, сейчас он почему-то никак не мог избавиться от ощущения, что вломился не к старому знакомому, а к кому-то другому.
Человеку, у которого нет ни лица, ни имени, ни возраста… вообще ничего.
— Вы прекрасно знаете, о чем я! — Распутин заставил себя подойти и опуститься в кресло. — Мой сын погиб… Мы все погибли!
— Приношу вам свои искренние соболезнования. — Темнота напротив устало вздохнула. — И обещаю — жертва Григория Григорьевича не станет напрасной.
— Боюсь, вы сейчас не в том положении, чтобы обещать что-либо! — Распутин не выдержал и громыхнул палкой об пол. — Все это зашло слишком далеко. Не удивлюсь, если уже к утру нас всех арестуют!
— В таком случае, потрудитесь сделать так, чтобы этого не случилось, — невозмутимо отозвался знакомый голос. — И для начала возьмите себя в руки, друг мой.
— Взять себя в руки? — прорычал Распутин. — И это ваш совет?!
— И не впадайте в уныние, Григорий Ефимович. Ведь оно, как известно, является одним из смертных грехов. — Из темноты донесся едва слышный смешок. — Даже сейчас у следствия нет никаких доказательств против вас, и Совет не посмеет…
— А мальчишка? — Распутин сжал зубы. — Что делать с мальчишкой?
— Ничего. Всему свое время, друг мой. Вы забываете…
— Нет, ваше сиятельство. — Распутин стиснул зубы. — Кажется, это вы забываете, кто теперь сидит в теле Острогорского. И что ждет всех нас, если он успеет набрать силу.
— На это уйдут годы, Григорий Ефимович. А может, и десятки лет — даже с его талантами. Но пока это всего лишь курсант. — В тихом голосе прорезались презрительные нотки. — Самонадеянный и прыткий юнец, который едва ли стоит хоть чего-то без тех сил, которые сейчас пытаются выковать из него оружие, чтобы направить против нас… Не забывайте о тех, кому мы на самом деле противостоим, друг мой.
Распутин ухмыльнулся. И Морозов, и весь Совет имперской безопасности были для него мальчишками. Как и сам хозяин темного кабинета, хоть тот и прожил на свете немало лет. И все они унаследовали от благородных предков не только силу, богатство и власть, но и уверенность в собственном всемогуществе.
Уверенность глупую и ненужную. Распутин помнил старейших аристократов столицы еще мальцами, которые ходили пешком под стол, когда его борода уже давно начала покрываться сединой. И не раз становился свидетелем того, как многоопытные ветераны придворных интриг гибли только лишь потому, что недооценивали своих противников.