Адмирал Ее Величества России
Шрифт:
Ваше высокопревосходительство, Екатерина Тимофеевна! Священная для всякого русского могила нашего бессмертного учителя приняла прах еще одного из любимейших его воспитанников. Лучшая надежда, о которой я со дня смерти адмирала мечтал – последнее место в склепе подле драгоценного мне гроба, я уступил Владимиру Ивановичу!
Нежная, отеческая привязанность к нему покойного адмирала, дружба и доверенность Владимира Алексеевича и, наконец, поведение его, достойное нашего
Вам известны подробности смерти Владимира Ивановича, и потому я не буду повторять их; твердость характера в самых тяжелых обстоятельствах, святое исполнение долга и неусыпная заботливость о подчиненных снискали ему общее уважение и непритворную скорбь о его смерти. Свято выполнив завет, он оправдал доверие Михаила Петровича и подтвердил новым фактом, как много потеряла Россия в преждевременной кончине нашего общего благодетеля…
С чувством глубочайшего почтения и искренней преданности имею честь быть и пр.
Производятся… из вице-адмиралов в адмиралы…
За отличие при обороне Севастополя – начальник 5-й флотской дивизии Нахимов…
…Я вступил в город на третий день бомбардировки и, представьте себе, когда услышал опять свист ядер, то стал гораздо покойнее, и мне мой отпуск показался совершенным сном, потому что увидел те же лица и тот же Севастополь, какой я оставил несколько недель. Сперва расскажу вам, как приняли меня мои начальники. Во-первых, я прямо на перекладной явился к кн. Горчакову, который, спросивши, какими судьбами я прислан сюда, и узнавши, что я был уволен в отпуск кн. Меншиковым, велел мне обратно явиться в свой экипаж.
От него я отправился к начальнику штаба генерал-майору Семякину, который долгое время со мной разговаривал и очень удивился моему скорому возвращению; наконец, проговорив со мной около часа, он отпустил меня, и, вышедши за дверь, я слышал, как он хвалил меня другому генералу.
Уже поздно вечером я отправился к нашему любимцу – Нахимову; он в это время находился у полковника Тотлебена, и я принужден был прождать его несколько часов в другой комнате; наконец, когда он вышел, я к нему явился, и он вскрикнул от радости. Первое, что он сказал, так это было: «Вы воротились из отпуска, г. Лесли, очень рад, теперь хорошие офицеры мне нужны, и я сделаю распоряжение, чтоб вас назначили на хорошую батарею».
Потом обратился к Тотлебену и сказал: «Каков молодец! Был в отпуску и так скоро воротился назад, бравый офицер!» Потом он пригласил меня ужинать к себе, и мы проболтали с ним до полуночи. Смеясь, он сказал мне, что
Нахимов теперь сделан командиром Севастопольского порта и главное лицо между флотскими в Севастополе. Потом он меня отпустил, и я пошел на корабль спать. На другой день я явился к своему экипажному командиру, и он тоже обрадовался, что я приехал. Из всех этих приемов я заключил, что все думали, что я воспользуюсь своим поручением и пробуду дома несколько месяцев. Но вы знаете меня, что я довольно исправен по службе, и опять также – я фаталист и твердо верую в то, что все, что ни делается, – то к лучшему…
Потеря наша гораздо меньше, нежели в первую бомбардировку; много спасают теперь траверсы и блиндажи. Я могу вам верно сказать потери флотских чинов за первые два дня, т. е. за 28 и 29-е числа, а именно: в первый день 172 человека, а во второй—190 человек. Я видел это в рапорте у Нахимова.
Это еще слава Богу, потому что неприятель выпускает страшное количество бомб и ядер. Первые две ночи неумолкаемо бросали бомбы, и не было ни одной минуты, чтобы в воздухе не рвалось несколько бомб, но теперь у них, кажется, запас поистощился, потому что сегодня пальба слабее, но все-таки довольно сильная. Кажется, офицеров флотских выбыло из строя до десяти человек, и все хорошие офицеры. Все думают, что бомбардировка продолжится еще несколько дней и потом будет штурм, дай-то Бог нам силы отбить их.
Войска идет к нам довольно, но поспеют ли они к штурму? Впрочем, по моим расчетам, два полка должны быть в Севастополе через три дня; авось, до этих пор не будет штурма. Наши матросы, несмотря на ежедневную убыль, нисколько не унывают духом. Когда открылась бомбардировка, то с двух редутов, на которых было жарче всего, матросы просили офицера, который был прислан Нахимовым узнать, как там идут дела, поздравить Павла Степановича с открытием канонады. Мне этот случай передал сам Нахимов…
Посылаю к вам, любезный друг Николай Федорович, моего флаг-офицера Костырева; мои дружеские с вами отношения дают мне право прибегнуть к вам с просьбой, в которой, надеюсь, не откажете, тем более, что исполнение ее совершенно зависит от вашего произвола; я уверен, что ваш строгий, благородный взгляд на службу не будет оскорблен этим выражением, потому что правительство, доверяя власть, конечно, нисколько не связывается относительно благодеяний, которые вы во имя пользы ему будете рассыпать на подчиненных.
При чтении такового длинного предисловия вы не испугайтесь за степень значительности моей просьбы – я распространился для того только, чтобы показать важность одолжения, которое вы для меня сделаете, доставив Костыреву случай съездить на казенный счет в Тверскую или близ ее лежащие губернии.
Этот молодой человек на днях потерял мать, пять сестер остались после нее, наполовину дети – старшей 18 лет. Такое критическое положение его семейства налагает на меня священную обязанность доставить ему скорый случай устроить его, – вот причина, по которой я именем нашей дружбы прошу вас принять в этом деле участие, чем особенно обяжете меня.