Адмирал Ее Величества России
Шрифт:
Когда он взъехал на Малахов курган, там перед вделанным снаружи в стену башни образом, присланным императрицей Александрой Федоровной защитникам Севастополя накануне дня Св. Апостолов Петра и Павла, шла вечерняя служба. Капитан 1-го ранга Керн, видя, что адмирал, сойдя с лошади и став на самом опасном месте, в обычном своем костюме – сюртуке с эполетами и белой фуражке, служил целью неприятельским стрелкам, сказал ему: «Перед образом идет служба и не угодно ли будет послушать ее». – «Я вас не держу-с», – отвечал Павел Степанович.
Но Керн, волнуемый каким-то предчувствием, остался при адмирале. Спустя несколько минут, Нахимов уже хотел отойти от бруствера, когда одна из наших бомб, брошенных с кургана,
В это время неприятельская пуля попала в земляной мешок около того места, где стоял адмирал. «Метко стреляют, канальи!» – сказал он, и в ту самую минуту, когда стоявший возле него лейтенант Колтовской заметил ему, что в него целят, он был поражен пулею в висок. Капитан Керн с несколькими офицерами снес адмирала в блиндаж, для подания ему первой помощи.
Весть о смертельной ране Нахимова быстро разнеслась по бастионам и в городе. И моряки, и прочие войска поражены были сразившим его ударом. Не один матрос, не один флотский офицер, спешили разведать о нем сперва на Малахов курган, а потом на Северную сторону, куда перевезли раненого адмирала. Пролежав в бессознательном состоянии около двух суток, он скончался 30 июня (12 июля) в 11 часов утра.
Тело Нахимова, перевезенное на Южную сторону, в его квартиру, и покрытое тем самым исстрелянным в боях флагом, который развевался на корабле «Императрица Мария» в славный день победы при Синопе, было выставлено для посмертного прощания. На столах лежали ордена; со стены как будто бы смотрел на изможденное страданиями лицо покойного портрет Лазарева; кругом гроба теснились моряки, офицеры и солдаты всех родов оружия, всех ведомств, и даже в числе пришедших взглянуть на усопшего вечно героя было несколько дам, несмотря на грозную обстановку города.
На следующий день, 1 (13) июля, было назначено отпевание покойника. Модлинский батальон, моряки и полевая батарея построились против квартиры адмирала, собрался весь штаб многострадального Севастополя. Гроб вынесли: сам главнокомандующий, граф Сакен, генерал-адъютант и другие высшие чины, могшие отлучиться с боевой работы. Одни из них плакали; другие, в суровой думе, смотрели на бренные останки неусыпного борца, которого деятельность прекратилась лишь смертью.
Торжественно было последнее шествие победителя при Синопе, среди рядов войск, в сопровождении его сподвижников. Его снесли в могилу на Городской высоте и положили вместе с незабвенными для каждого из русских адмиралами: Лазаревым, Корниловым и Истоминым. Суда, стоявшие на рейде, спустили флаги; раздались салюты с корабля «Великий князь Константин». Во все продолжение печальной церемонии неприятель не сделал ни одного выстрела, как будто бы уважая наше горе и постигшую нас потерю.
Оборона Севастополя выказала России и всему свету доблесть многих людей, которая не могла бы проявиться в обстоятельствах не столь чрезвычайных; но потеря Нахимова все-таки была невознаградима. Его мужество, деятельность, самоотвержение – не имели предела. Ежедневно объезжал он опаснейшие пункты оборонительной линии, с хладнокровием, доходившим до равнодушие к жизни, до презрения к смерти.
И все это делалось просто, скромно, без желания произвести какой-либо эффект, с высокою целью поддержать дух своих подчиненных. «Берегите Тотлебена и Васильчикова, – говаривал он, когда ему напоминали о необходимости беречь себя, – а таких, как мы с вами, найдется довольно». Будучи сам фаталистом, веря слепо в неизбежность судьбы, он поселил свое убеждение в защитниках Севастополя до того, что матросы и солдаты считали его как бы застрахованным
В продолжение девяти месяцев он являлся в огне, под пулями метких стрелков, неизменно в костюме, отличавшем его от всех прочих офицеров гарнизона, и во все это время ни разу не ложился спать раздетым. Строгий к самому себе, неумолимый враг всякого педантства и бюрократической деятельности, Павел Степанович был приветлив и прост в обхождении со своими подчиненными, но требовал от них точного исполнения служебных обязанностей, и потому порой казался крутым и суровым, несмотря на доброту своего характера.
Наблюдая и поддерживая собственным примером дисциплину, он отдавал справедливость рыцарскому характеру князя Горчакова и боевым заслугам графа Остен-Сакена и, безусловно, во всем поддерживал Тотлебена и князя Васильчикова, уважая в первом интеллектуальную силу обороны Севастополя, а в другом ценя благородство души и то, что Васильчиков, князь, случайный человек, приехал в осажденный город и подвергал себя опасностям наравне с простыми солдатами.
Адмирал Нахимов, справедливо считая дисциплину душою благоустроенного войска, не ограничивал ее соблюдение внешними служебными обрядами чинопочитания, а требовал, чтобы каждый из военных чинов был готов всегда кинуться на явную гибель по приказанию начальника. Тем не менее случалось и ему отступать от строгого соблюдения военных законов. Однажды на 3-м бастионе вдруг исчез отличный комендор.
Заподозрить его в дезертирстве – никому не пришло в голову; все сослуживцы комендора приписывали его отсутствие какому-то чуду. Прошло несколько дней; внезапно бравый комендор снова появляется на своем бастионе. «Где это ты пропадал?» – спрашивают его и начальники, и товарищи.
«А вон там!» – отвечает он, указав на английскую батарею. «Да как ты попал туда?» – «А вот видите ли как. Здесь, у нас, мне сделалось так скучно, что, пожелав отвести душу, я, выйдя с бастиона, побрел куда глаза глядят и очутился на английской батарее». – «Что же ты делал там?» – «Меня заставили присягнуть Виктории, потом велели стать к орудию». – «И ты стрелял?» – «Стрелял, да так, что меня хвалили англичане». – «Да ведь ты, дурак, стрелял по своим!» – «Что же делать? Я и сам рассудил, что дело плохо, да и ушел к вам».
Само собой разумеется, что раскаявшийся беглец подлежал расстрелянию, но Нахимов судил иначе и, обругав его, приказал ему снова идти на бастион; там он уже более не скучал и, спустя несколько дней, был убит.
Раненые и больные пользовались особенным покровительством и заботами адмирала об их нуждах. Во время осады Севастополя какой-то поэт прислал Нахимову стихотворение, в котором воспевал его подвиги. «Если этот господин хотел сделать мне удовольствие, – сказал Нахимов, – то лучше бы уж прислал несколько сот ведер капусты для моих матросов».
Здесь, кстати, заметим, что Павел Степанович, которого душа была проникнута поэзией (если поэзия есть выражение всего выходящего из тесного круга обыденной жизни), нередко говорил, что ненавидит поэзию: это говорил тот самый человек, который во время болезни Тотлебена, удовлетворяя благородные побуждения своего нежного сердца, постоянно заботился, чтобы постель раненого защитника Севастополя была окружена живыми цветами.
Бескорыстие Нахимова равнялось его щедрости. Не имея семейства, живя с простотою и умеренностью философа, он употреблял свое, довольно умеренное, содержание на пособие страждущим и часто прибегал к кошельку своих адъютантов для пособия матросским семействам. Под градом бомб, при гнете многоразличных служебных занятий, он находил досуг посылать раненым офицерам разные лакомства, которые нелегко было доставать в Севастополе. Когда после штурма 6 июня Нахимов удостоился получить значительную аренду, он сказал: «Теперь нам бомбы нужнее денег».