Адмирал Колчак. Жизнь, подвиг, память
Шрифт:
С тридцатью конниками Главнокомандующий сделал попытку выйти во фланг подходившему красноармейскому авангарду, «но, – рассказывает современный историк, – лошади завязли в глубоком снегу, отряд уклонился от курса, заблудился и вышел в расположение своих войск лишь поздно вечером и далеко за Красноярском». Командование фактически принял на себя ближайший помощник Каппеля генерал Войцеховский, которому и удалось организовать прорыв мимо Красноярска на восток тех, кто не желал «милости победителей» и решился идти до конца (тысячи отчаявшихся двинулись в Красноярск сдаваться или в мешанине того кошмарного дня попали в плен случайно).
Однако затем Войцеховским и соединившимся, наконец, со своими войсками Каппелем был принят, похоже, ошибочный план дальнейших действий: двигаться вдоль рек Енисея и Кана или по установившемуся на них льду. «Принятое решение, – вспоминал участвовавший в совещании генерал Пучков,
Условия содержания Александра Васильевича в иркутской тюрьме кажутся суровыми, но не чрезмерно жестокими. Ему даже разрешали совместные прогулки с Анной Васильевной, которая «самоарестовалась» – последовала за любимым человеком в заключение. Допросы (с 20 января по 6 февраля их было девять), насколько можно судить по сохранившимся протоколам, велись в сравнительно спокойном тоне. И тем не менее адмирал вряд ли строил какие-либо иллюзии…
«Конечно, меня убьют, но если бы этого не случилось – только бы нам не расставаться», – вспоминала Анна Васильевна последнюю записку, полученную от него. А самая последняя до нее уже не дошла. «Как отнестись к ультиматуму Войцеховского, не знаю, скорее думаю, что из этого ничего не выйдет или же будет ускорение неизбежного конца… Я только думаю о тебе и твоей участи – единственно, что меня тревожит. О себе не беспокоюсь – ибо все известно заранее…» – и, среди слов любви и нежности, вдруг прорвавшееся напоминанием о войне, о мятежах, о недавнем, но уже прошлом: «Гайду я простил».
Войцеховский упомянут не зря. Остатки армий Восточного фронта, потеряв в тяжелейшем походе по реке Кан генерала Каппеля (он провалился с конем под лед, обморозил ноги, а 26 января скончался от воспаления легких), под командованием Войцеховского продолжали движение вперед. 30 января они, неожиданно поддержанные чехами, смели вражеский заслон у станции Зима и, после короткого отдыха, 3 февраля рванулись на Иркутск.
Под Иркутском Войцеховский появился, имея довольно незначительные силы. «… При подсчете выяснилось, – рассказывает Пучков, – что вся 3-ья армия, правда, очень слабого состава, могла бы дать не более двух тысяч бойцов. 2-ая армия… была значительно сильнее, но я не думаю, чтобы в этот день ген[ерал] Войцеховский мог рассчитывать более чем на пять-шесть тысяч бойцов, и это из общего числа в 22–24 тысячи людей. Нужно добавить, что и эта горсть людей была растянута вдоль дороги на огромном протяжении и понадобилось бы не менее суток, чтобы подтянуть их к месту боя. Вся армия везла четыре действующих и семь разобранных орудий с ограниченным запасом снарядов; в большинстве дивизий было не больше двух-трех действующих пулеметов с ничтожным числом патронов; еще беднее были запасы патронов у стрелков…» Тем не менее генерал свидетельствует: «… При малейшей надежде найти Верховного Правителя в городе армия атаковала бы Иркутск немедленно же с подходом к нему». Требование об освобождении адмирала было выдвинуто Войцеховским в ответ на запрос «союзников», на каких условиях он «согласен не брать Иркутск и обойти город» (чехи выступали в роли посредников).
Очевидно, что Войцеховский обязан был предъявить это требование; не менее очевидно, что оно подтолкнуло к дальнейшим действиям большевиков, которые к тому времени спокойно и деловито отстранили Политцентр от власти (а тот покорно сдал свои полномочия большевицкому Ревкому, объявив об этом декларацией от 22 января); очевидно и то, что вопрос о судьбе Колчака был решен давно и независимо ни от каких внешних поводов и обстоятельств.
И в датированном 6 февраля постановлении Ревкома мотивы настолько неважны, что выглядят просто несерьезно: «Обысками в городе обнаружены во многих местах склады оружия, бомб, пулеметных лент ипр. и таинственное передвижение по городу этих предметов боевого снаряжения (? – А.К.). По городу разбрасываются портреты Колчака и т. д.» Не придумав ничего «и т. д.», большевики голословно заявили, будто «в городе существует тайная организация», имеющая целью освобождение адмирала, а потому Ревком постановляет
«… Наша агентурная разведка и Чешская информация установили окончательно факт расстрела Верховного Правителя, – вспоминает генерал Пучков. – Выяснилось также отсутствие в городе значительных групп белых, нуждающихся в нашей выручке (ответ на постановление Ревкома! – А.К.)… Отпадали, таким образом, все серьезные соображения в пользу атаки города…» Совещание старших начальников армии, которую недавно называли «колчаковской», а теперь стали называть «каппелевской», приняло решение обойти Иркутск без боя (генерал Филатьев не преминул по этому поводу сделать еще одно безответственное заявление, будто «в Иркутске красных почти не было» и «город можно было взять с любой стороны», причина же отказа от этого взятия якобы заключалась в уверенности, что «начнется погром и грабеж, и мы потеряем последнюю власть над солдатом»). Со смертью адмирала оставалось только идти дальше, на соединение с Атаманом Семеновым…
… И все-таки пока еще рано поставить точку в биографии Александра Васильевича Колчака. Рано, ибо последние три недели его жизни отмечены нагнетанием вокруг пленника удушающей атмосферы какого-то бреда, и об этом нельзя умолчать. Даже допросы Колчака производят впечатление чего-то иррационального – искусственного и трудно объяснимого затягивания времени, причем не «подследственным», который и на краю могилы держится с полным самообладанием и достоинством, а «следователями», которые, заранее запланировав в «Проекте сводки вопросов по допросу адмирала Колчака» уделить основное внимание его антибольшевицкой деятельности, на деле приблизились только к первым шагам адмирала на посту Верховного Правителя, до этого подробно расспрашивая и фиксируя рассказ Александра Васильевича о научной работе, военно-морском строительстве, отношении к покойному Государю и монархии и проч. Допрашивающие как будто не знают, чего они хотят, или же ожидают чего-то – распоряжений из Москвы?
А распоряжения не замедлили. Телеграммой, зашифрованной включительно до подписи Председателя Совнаркома (то есть те, кто эту телеграмму принимал, не должны были знать даже о сам'oм факте получения шифровки непосредственно от Ленина), Реввоенсовету наступающей 5-й армии предписывалось: «Не распространяйте никаких вестей о Колчаке, не печатайте ровно ничего, а после занятия нами (регулярной Красной Армией. – А.К.) Иркутска пришлите строго официальную телеграмму с разъяснением, что местные власти до нашего прихода поступали так и так под влиянием угрозы Каппеля и опасности белогвардейских заговоров в Иркутске». Невозможно интерпретировать приведенный текст иначе как приказ о бессудном и тайном убийстве, – но сознательно напускаемый туман ставит нас перед новыми вопросами.
Колчак был открытым и смертельным врагом Советской власти, руководившим военными действиями против нее и не отказывавшимся от ответственности за их ведение и результаты. «Международное мнение», несомненно, закрыло бы глаза на любые «суды» и «приговоры» над Верховным Правителем, с официальным признанием которого столь предусмотрительно промедлили великие державы. Практически в тот же период большевики не колебались устраивать открытые «суды» и над людьми, менее «виновными» перед ними («суд над колчаковскими министрами», «процесс социалистов-революционеров», «церковные» процессы). И тем не менее центральная власть не только не решается «судить» адмирала, но и трусливо прячется за спину местных революционеров, даже в сверхсекретной телеграмме предпочитая изъясняться обиняками (впрочем, весьма прозрачно) и более всего заботясь, чтобы все было сделано «архи-надежно». И сегодня, читая изворотливое ленинское «поступали так и так» («Шифром… Подпись тоже шифром…»), уместно спросить: почему же Ленин, отделенный тысячами верст и сотнями тысяч штыков, так панически боится уже пленного Колчака?
Менее всего расположены мы углубляться в анализ душевных движений большевицкого вождя, но одно кажется несомненным: вся эта таинственность имеет иррациональные корни, страх приобретает характер едва ли не мистический, и в связи с этим невозможно игнорировать тот факт, что убийство Верховного Правителя России было совершено в день (7 февраля – по старому стилю 25 января) установленного еще в 1918 году Священным Собором Православной Российской Церкви всероссийского «ежегодного молитвенного поминовения… всех усопших в нынешнюю лютую годину гонений исповедников и мучеников»: представители богоборческой власти, вольно или невольно, сделали все, чтобы воин Александр был причислен к сонму мучеников за Веру и Отечество.