Адмирал Колчак. Жизнь, подвиг, память

Кручинин Андрей Сергеевич

Пепеляев и Сукин одолевали Верховного Правителя настоятельными просьбами «отменить» протест, «считая по условиям момента совершенно необходимым сближение с чехами». «… Мы, не достигнув чего-либо положительного, бросим всю массу чехов в объятия наших врагов», – увещевал премьер-министр. Адмирал сначала отвечал довольно резко – «Я возрождаю Россию и, в противном случае, не остановлюсь ни перед чем, чтобы силой усмирить чехов, наших военнопленных», – однако к вечеру 30 ноября склонился к компромиссному варианту, «приостановив протест со всеми вытекающими отсюда последствиями», но потребовав «привлечь внимание чешских представителей на необходимость приостановить и с их стороны передачу их меморандума [союзным] кабинетам, что, несомненно, даст прочную почву для содружественной нашей работы». Вместе с тем у Верховного Правителя, похоже, все более усиливается недоверие к своим сотрудникам. Его последний начальник штаба, генерал М.И.Занкевич, в написанных

по горячим следам воспоминаниях определенно подчеркивает, что Колчак, сначала заботившийся о поддержании «непосредственной связи с армией» («На всех больших станциях поезд останавливался на продолжительное время. Адмирал совещался с командным составом армии, с местными властями»), – на станции Тайга, где проходили столь нервные переговоры с Пепеляевыми, «решил отделиться от армии и возможно скорее продвинуться в Иркутск, дабы предупредить надвигавшуюся в этом городе революцию» (значит, в способности своих министров предотвратить ее он не верил). Это было еще одно из цепи решений, имевших роковые последствия.

Вместо «содружественной работы» чехи не преминули продемонстрировать свою силу: в Красноярске они задержали поезд Верховного Правителя, простоявший там, по свидетельству Занкевича, целых шесть дней. Можно только удивляться выдержке и хладнокровию Александра Васильевича – тот неврастеник, ломающий карандаши и швыряющий чернильницы, которого заботливо рисуют всевозможные мемуары, должен был бы просто сойти с ума в тягостной обстановке, уже напоминающей плен. Колчак же, напротив, не теряет головы и, принимая решения, старается взвешивать аргументы и выбирать разумную линию поведения. Так было с назначением, данным Атаману Семенову, хотя именно в этом случае размышления и колебания адмирала вели скорее к потере времени и вряд ли могут считаться оправданными.

21 декабря началось восстание на Черемховских угольных копях, в ночь на 22-е перекинувшееся в Иркутск. Очевидно, не надеясь на Совет министров, 23 декабря Верховный Правитель назначил Семенова Главнокомандующим всеми вооруженными силами в тылу, с производством в генерал-лейтенанты и подчинением ему Командующих военными округами. Семенов вспоминал, что в разговоре по прямому проводу со станции Татарская Колчак, сообщив об этом назначении, не только приказал подготовить соображения о дальнейшем ведении борьбы, но и якобы «предупредил меня о возможности передачи мне всей полноты государственной власти в Сибири и на Д[альнем] В[остоке]… Предвидя неизбежность крушения, адмирал предполагал, как можно было понять из этого последнего моего разговора с ним, выехать заграницу для переговоров с иностранными политическими деятелями с целью склонить [их] в пользу возобновления борьбы с красными в более широких масштабах». Атаман утверждал, что тогда же он предложил Колчаку «бросить поезд и двигаться на лошадях в Урянхай, куда я вышлю надежный отряд монгол и казаков, под охраной которого Верховный Правитель мог бы выйти снова на линию железной дороги восточнее Байкала», но адмирал отказался; впрочем, похоже, не все было так просто и так гладко…

Направившийся 19 декабря в Читу «для переговоров с атаманом Семеновым» Третьяков (как мы помним, он замещал Пепеляева после отъезда премьера из Иркутска) писал позднее адмиралу, что из первой беседы, состоявшейся 23-го, «выяснилось, что Семенов вполне лойяльно относится к Вам и Правительству, не предпринимает никаких действий в порядке революционном и готов помочь тяжелому положению Правительства», но в течение следующих пяти дней «отношение Читы ко мне лично сильно изменилось в худшую сторону» и более того – «за последние дни в Чите стало намечаться новое настроение, а именно, стали думать о возможности уже путем революционным создать власть». Последнее обвинение, впрочем, звучит не очень достоверно в устах министра, стремящегося под любым предлогом побыстрее сбежать в безопасный Харбин; упомянутая же Третьяковым декабрьская лояльность Семенова тем замечательнее, что она подвергалась немалым испытаниям.

Дело в том, что к решению о новом назначении Атамана и о выдвижении его войск в Иркутск Верховный Правитель начал склоняться еще 19 декабря, после того, как его поезд был задержан в Красноярске. Об этом свидетельствовала телеграмма Колчака Главнокомандующему союзными контингентами в Забайкальи, японскому генералу Оой: «Я пред[по]лагаю объединить Забайкальскую область, приамурский и иркутский военные округа под властью одного лица с правами главнокомандующего»; «мой выбор останавливается на атамане Семенове. Мне было бы желательно знать ваш взгляд на это назначение. Не откажите также телеграфировать мне, могу ли я рассчитывать на вашу поддержку, если бы назначение атамана Семенова встретило противодействие со стороны каких-либо держав?» – но наметившееся было улучшение отношений с чехами (как вскоре оказалось, мнимое) и вновь появившаяся надежда на быстрое продвижение поезда Верховного Правителя на Восток побудили адмирала отложить это решение.

Представитель Семенова

в Ставке, полковник Сыробоярский, докладывал своему начальнику, что 21 декабря Колчак уже говорил ему: «Не могу же я здесь, в пути, в поезде отдавать такой серьезный и важный приказ, а главное – я совершенно не вижу, чт'o может дать существенного это назначение и чт'o изменит или увеличит [оно] в реальных действиях атамана? Я считаю, что если атаман Семенов имеет реальные силы, то он и без этого приказа может захватить Иркутск и воздействовать на чехов, а если нет, то и приказ не поможет с его высокими правами и полномочиями, и что преждевременным, не вполне обдуманным шагом можно лишь испортить все дело и подорвать авторитет и верховной власти, и атамана Семенова. Я вообще не придаю никакого значения приказам, назначениям, полномочиям… если есть сила, то и без этого можно сделать все, вызываемое обстановкой, по собственной инициативе».

Адмиралу, должно быть, приходилось действовать с оглядкой на многих своих приближенных и большинство союзников, для которых назначение Семенова было неприемлемым. В свою очередь, Атаман продолжал настаивать на официальном подтверждении его новых полномочий, мотивируя это желанием «учесть все силы и использовать их соответствующим образом». Однако объяснение не выглядит достаточно убедительным, и позволительно предположить, что истинные причины крылись в горьком опыте годичной давности, когда Григорий Михайлович в течение полугода находился в ложном положении человека, громогласно объявленного изменником и продолжавшего тем не менее осуществлять военную и частично – гражданскую администрацию на значительной территории. Если бы Атаман сейчас сумел вооруженной рукою навести порядок в тылу, не получив на то официальных полномочий, его многочисленные недоброжелатели, скорее всего, не упустили бы случая обвинить Семенова в очередном «самоуправстве», если не в «действиях революционным путем», а вера в заступничество Верховного Правителя могла быть весьма зыбкой. Настойчивые ходатайства вызывали раздражение Колчака – «Это просто какое-то вымогательство данного назначения», – а драгоценное время уходило…

Как бы то ни было, назначение в конце концов все-таки состоялось и вызвало среди союзников немалое беспокойство. Тот же Сыробоярский позже писал генералу Жанену: «Вы, Главнокомандующий союзных армий, со дня своего приезда [в Россию], не зная обстановки, осуждали Атамана Семенова из-за его недоразумения с Верховной властью, а теперь со всей Вашей армией готовы видеть в нем врага за то, что он остался верен той власти, в подчинении которой Вы ранее его лично убеждали и от которой Вы так быстро отвернулись», – и эти упреки вполне соответствовали явно обозначившемуся недоброжелательству иностранцев к тем русским, которые оставались верными своему долгу. Еще 11 декабря генерал Жанен занес в свой дневник совершенно фантастическую сплетню, будто бы Адмирал призывал Атамана «двинуться сюда (в Иркутск. – А.К.), чтобы повесить министров, обещая ему даже часть вагонов с золотом, которые он (Колчак. – А.К.) за собой тащит». Не более правдоподобные сообщения получил от офицера своей разведки генерал Грэвс: «На ст[анции] Татарская адмирал Колчак обратился к полякам с просьбой защитить его от ареста его собственными солдатами и был вывезен с этого участка в польском блиндированном вагоне… Семенов послал чехам телеграмму с запросом, пропускать ли в Иркутск поезд с высшим русским командованием, больными, ранеными, их семействами, а также с остатками золотого запаса».

Вопрос о золотом запасе России, вернее – о контроле над ним, вообще становился в те дни камнем преткновения. На золото с вожделением смотрели и враги, и союзники, и мятежная «революционная демократия», а Жанен 2 января 1920 года даже открыто связал судьбу Колчака с позицией, занятой им относительно государственных ценностей: «При отъезде моем из Омска я предложил адмиралу взять поезда с золотом под мою охрану, но… адмирал это отклонил… доверия не было… теперь же будет трудно сделать что-нибудь, во всяком случае то, что касается его личности…»

В связи с недоверием Верховного Правителя к иностранцам нередко приводится фраза, будто бы сказанная Колчаком их дипломатическим представителям: «Я вам не верю и скорее оставлю золото большевикам, чем передам союзникам». Мы не имеем оснований полностью отвергать подлинность этих слов, которые могли вырваться у адмирала в запальчивости; однако нельзя и не отметить, что известность они должны были приобрести, выйдя из тех же дипломатических кругов, фактически уже склонявшихся к предательству и заинтересованных в моральном самообелении (а может быть, это произошло и post factum, когда предательство совершилось), – а также, что по аналогичному поводу адмирал Колчак, уже находясь в руках своих врагов и будучи спрошен об отношении к японцам, ответил со всею определенностью: «Фразу, которая мне приписывается – “лучше большевики, чем японцы”, – я нигде не произносил». И потому попытки представлять Верховного Правителя России в последние месяцы его жизни внутренне примиряющимся с противником кажутся голословными.