Адмирал Ушаков
Шрифт:
Странная привычка: он все время говорил о себе во множественном числе.
– Есть государев указ о вольных хлебопашцах, - сказал Ушаков.
– Сему указу я следую. Кто из крестьян моих воли желает, тем отказа от меня нету.
Ушакову показалось, что при этих его словах Титов даже заскрежетал зубами. Сказал с вызовом:
– Худое сие дело, ваше превосходительство. Правда, - не без ехидства продолжал он, взявшись за стакан с вином, - мужиков у вас меньше, чем у меня зубов, а все ж пример, другим помещикам
– Зачем же до недовольства доводить? Сей указ все могут в дело взять.
– Читали мы тот указ, только мы не нашли там того, чтобы крестьян освободить. Да сего худого дела сам Господь Бог не допустит. Мыслимо ли воля! И государь сего не допустит. Государству Российскому надежнее, чтобы крестьяне оставались в прежнем своем бытии.
Ушаков чувствовал, что спорить с этим человеком совершенно бесполезно, и промолчал. Его молчание, однако, только воодушевило Титова, и он продолжал с еще большей горячностью:
– Разорение полное - вот что стоит за вашим словом "воля". Сами рассудите. Положим, дадим волю крестьянам своим, а куда им без земли? К другому помещику, а от того к третьему?.. Вот и будут метаться от одного к другому, а помещики уже не свезут на рынок столько хлеба, сколько сейчас вывозят. На казну лягут сплошные убытки, потому как убавится сбор податей.
– Я крестьян своих отпускаю с землей, потому как знаю, что иначе нельзя, - сказал Ушаков.
– В святом Евангелии говорится: не будьте рабы человекам... Человек должен быть свободным.
– Как это свободным?
– даже испугался Титов.
– Позвольте, сударь, Евангелие мы тоже читаем, там ничего такого не сказано... Им только дай свободу - сразу же пьянствовать начнут да злодействовать.
Стаканы с вином все еще оставались нетронутыми. Ударившись в рассуждения о пользе крепостного бытия крестьян, Титов забыл об угощении. Он продолжал говорить. Но Ушаков его больше уже не слушал, ждал момента, чтобы можно было сказать ему о жалобе мужиков, попросить за них, этих несчастных людей. Наконец речь хозяина подошла к концу, и Ушаков решил, что наступило его время.
– Возможно, в чем-то вы и правы... Но я приехал не за тем, чтобы спорить. Я приехал просить за ваших крестьян.
Губы Титова скривились в усмешке:
– Жаловаться, что ли, ходили?
– Сделайте им облегчение. Непосильны им стали поборы...
Титов не дал ему продолжать, перебил резко:
– Вы, сударь, наших мужиков не знаете, они побогаче ваших, алексеевских, живут. А то, что берем у них столько, сколько воле нашей угодно, на то права имеем, права дворянина, дарованные нам Богом и государями российскими.
В эту минуту в комнату вошла сама хозяйка, дородная, но легкая на ногах, а за нею появились две девки с подносами, на которых дымились горячие блюда.
– Не побрезгуйте, батюшка, кушайте на здоровье. Огурчиков попробуйте. Лучше наших огурчиков во всей округе не сыщете. В Москву возим, так там берут нарасхват. Коли попробуете, сами похвалите.
"Игумен был прав, - думал Ушаков, слушая ее певучий голос, - не надо было сюда ездить..."
Он не стал возобновлять прерванный разговор о притеснениях крестьян, понял: бесполезно, - с трудом дождался конца обеда, попрощался сдержанно и уехал.
* * *
Портрет Ушакова отец Филарет писал на холсте масляными красками. Место для работы было выбрано на берегу Мокши - тихое, защищенное с двух сторон высокими непролазными кустами. Игумен решил изобразить отставного адмирала сидящим на стуле таким образом, чтобы сбоку от него видны были зеркальная гладь Мокши и величественные строения Санаксарского монастыря. Ушаков позировал ему в адмиральском мундире, при всех своих орденах.
О своей поездке к помещику Титову Ушаков игумену рассказывать не стал, да тот его о том и не спрашивал. Казалось, что он вообще забыл историю с аксельскими крестьянами. Но однажды, работая за мольбертом, он сообщил как бы между прочим:
– А те, что к вам приходили, так и не убереглись от гнева барина своего. Титов каким-то образом выведал, кто на него жаловался, вызвал к себе и прямо против дома своего устроил им порку. Сам их кнутом порол, и, говорят, нещадно. Двоих потом на дрогах пришлось домой везти, сами уже не могли идти.
Ушаков почувствовал, как у него загорелось лицо. В сообщении игумена было нечто, унижавшее его достоинство. Состояние было такое, словно вместе с крестьянами Титов высек и его тоже.
– Я ездил к нему, - чувствуя необходимость объясниться, сказал Ушаков.
– Для этого человека не существует понятия о чести.
– Да, в этом я с вами согласен, - промолвил игумен. Он посмотрел на небо и стал складывать в сундучок кисти и краски: - На сегодня довольно, как бы дождь не закапал.
Уложив свои вещи, Филарет позвал монаха, сидевшего поодаль с удочкой, велел ему отнести сундучок с мольбертом в монастырь, а сам сел на землю рядом с Ушаковым.
Порывы ветра морщили водную гладь, возбуждали шорохи в зелени кустов. А на небе уже появились темные тучки. Погода портилась на глазах.
– Вам лучше бы не впутываться в это дело, - после долгого молчания сказал Филарет, думая о своем.
Ушакова взяло зло.
– Вы не впутываетесь, я не буду впутываться... Кому же тогда на зло сие указывать?
– Бунтом правды не добьетесь. Покойный дядюшка ваш бунтовал, да в темницу угодил.
– А вы темницы боитесь...
– с сарказмом заметил Ушаков.