Адольф
Шрифт:
— Нтъ нужды, мн хотлось бы пройтись съ вами.
Она взяла меня за руку. Мы шли долго, не говоря ни слова; она подвигалась съ трудомъ и озиралась почти вся на меня.
— Остановимся на минуту.
— Нтъ, — отвчала она, — мн пріятно чувствовать, что вы меня еще поддерживаете.
Мы снова углубились въ молчаніе. Небо было чисто, но деревья стояли безъ листьевъ; ни малйшее дуновеніе не колебало воздуха; никакая птица не разскала его: все было неподвижно, и слышался только шумъ травы замерзнувшей, которая дробилась подъ шагами нашими.
— Какъ все тихо! — сказала мн Элеонора. — Какъ природа предается покорно! Сердце также не должно ли учиться покорности?
Она сла на камень; вдругъ упала на колна и, склонивъ голову, уперла ее на об руки свои. Я услышалъ нсколько словъ, произнесенныхъ тихимъ голосомъ. Я догадался, что она молится. — Привставъ, наконецъ, — возвратимся домой, связала она: — холодъ проникнулъ меня. Боюсь, чтобы не сдлалось мн дурно. Не говорите мн ничего: я не въ состояніи слышать васъ.
Отъ сего дня Элеонора стала слабть и изнемогать. Я собралъ отовсюду докторовъ. Одни объявили мн, что болзнь неизцлима,
Одно чувство не измнялось никогда въ сердц Элеоноры — чувство нжности ко мн. Слабость ея позволяла рдко ей разговаривать со мною; но она вперяла на меня глаза свои въ молчаніи, и мн казалось тогда, что взгляды ея просили отъ меня жизни, которой уже я не въ силахъ былъ ей дать. Я боялся потрясеній, слишкомъ для нее тяжкихъ; я вымышлялъ тысячу предлоговъ, чтобы выходить изъ комнаты; я обгалъ наудачу вс мста, гд бывалъ вмст съ нею; орошалъ слезами своими камня, подошвы деревьевъ, вс предметы, напоминавшіе мн о ней.
То не были стованія любви: чувство было мрачне и печальне; любовь такъ соединяется съ любимымъ предметомъ, что и въ самомъ отчаянія ея есть нкоторая прелесть. Любовь борется съ дйствительностью, съ судьбою: пылъ ея желанія, ослпляетъ ее въ измренія силъ своихъ и воспламеняетъ ее посреди самой скорби. Моя скорбь была томная и одинокая. Я не надялся умереть съ Элеонорою; я готовился жить безъ нея въ сей пустын свта, которую желалъ столько разъ пройти независимый. Я сокрушилъ существо, меня любившее; я сокрушилъ сіе сердце, бывшее товарищемъ моему — сердце, которое упорствовало въ преданности своей ко мн, въ нжности неутомимой. Уже одиночество меня настигало. Элеонора дышала еще, но я уже не могъ поврять ей мысли мои: я былъ уже одинъ на земл; я не жилъ уже въ сей атмосфер любви, которую она разливала вокругъ меня. Воздухъ, которымъ я дышалъ, казался мн сурове, лица людей, встрчаемыхъ мною, казались мн равнодушне: вся природа какъ будто говорила мн, что я навсегда перестаю быть любимымъ. Опасность Элеоноры скоропостижно возрасла: признаки неотвергаеные удостоврили въ близкой ея кончин. Священникъ объявилъ ей о томъ. Она просила меня принести ларецъ, хранящій много бумагъ. Нсколько изъ нихъ велла она сжечь при себ; но, казалось, искала она одной, которой не находила, и безпокойствіе ея было безмрно. Я умолялъ ее оставить эти розыски, для нея утомительные, видя, что она уже два раза падала въ обморокъ.
– Соглашаюсь, — отвчала она, — но, милый Адольфъ, не откажите мн въ просьб. Вы найдете между бумагами моими, не знаю гд, письмо на ваше имя; сожгите его не прочитавъ; заклинаю васъ въ томъ именемъ любви нашей, именемъ сихъ послднихъ минутъ, услажденныхъ вами!
Я общалъ ей; она успокоилась.
— Оставьте меня теперь предаться обязанностямъ моимъ духовнымъ: мн во многихъ проступкахъ очиститься должно: любовь моя къ вамъ была, можетъ быть, проступокъ. Я однако же не подумала бы того, если бы любовью моею были вы счастливы.
Я вышелъ. Я возвратился къ ней только со всми ея домашними, чтобы присутствовать при послднихъ и торжественныхъ молитвахъ. На колнахъ, въ углу комнаты ея, я то низвергался въ мои мысли, то созерцалъ по любопытству невольному всхъ сихъ людей собранныхъ, ужасъ однихъ, развлеченіе прочихъ и сіе странное вліяніе привычки, которая вводитъ равнодушіе во вс обряды предписанные и заставляетъ смотрть на дйствія самыя священныя и страшныя, какъ на исполненія условныя въ совершаемыя только для порядка. Я слышалъ, какъ эти люди твердили машинально отходныя слова, какъ будто не придется и имъ быть нкогда дйствующими лицами въ подобномъ явленіи, какъ будто и имъ не придется никогда умирать. Я, однако же, былъ далекъ отъ пренебреженія сими обрядами: есть ли изъ нихъ хотя одинъ, котораго тщету осмлится признать человкъ, въ невдніи своемъ? Они придавали спокойствіе Элеонор; они помогали ей переступить сей шагъ ужасный, къ которому мы подвигаемся вс, не имя возможности предвидть, что будемъ тогда ощущать. Удивляюсь не тому, что человку нужна одна религія. Меня удивляетъ то: какъ онъ почитаетъ себя столько сильнымъ, столько защищеннымъ отъ несчастій, что дерзаетъ отвергнуть хотя единую! Онъ долженъ бы, мн кажется, въ безсиліи своемъ призвать вс. Въ ночи глубокой, насъ окружающей, есть ли одно мерцаніе, которое могли бы мы отвергнуть? Посреди потока, насъ увлекающаго, есть ли хотя одна втвь, отъ которой смли бы мы отвязаться для спасенія?
Впечатлніе, произведенное надъ Элеонорою священнодйствіемъ столь печальнымъ, казалось, утомило ее. Она заснула сномъ довольно спокойнымъ; пробудившись, она мене страдала! Я былъ одинъ въ ея комнат. Мы другъ съ другомъ говорили по временамъ и по долгимъ разстановкамъ. Докторъ, который въ своихъ предположеніяхъ показался мн достоврне, предсказалъ мн, что она не проживетъ сутокъ. Я смотрлъ, поочередно, на стнные часы и на лицо Элеоноры, на коемъ не замчалъ никакого новаго измненія. Каждая истекающая минута оживляла мою надежду, и я начиналъ сомнваться въ
Я стоялъ долго неподвиженъ близь Элеоноры безжизненной. Убжденіе въ ея смерти не проникло еще въ мою душу. Глаза мои созерцали съ тупымъ удивленіемъ сіе тло неодушевленное. Одна изъ женщинъ, вошедшая въ комнату, разгласила по дому бдственное извстіе. Шумъ, раздавшійся кругомъ, вывелъ меня изъ оцпненія, въ которое я былъ погруженъ; я всталъ. Тогда только ощутилъ я скорбь раздирающую и весь ужасъ прощанія безвозвратнаго. Столько движенія, сей дятельности жизни ежедневной, столько заботъ, столько волненія, которыя уже вс были чужды ей, разсяли заблужденіе, которое я продлить хотлъ — заблужденіе, по которому я думалъ, что еще существую съ Элеонорою. Я почувствовалъ, какъ преломилось послднее звено, какъ ужасная дйствительность стала навсегда между нею и мною, какъ тягчила меня сія свобода, о которой прежде я такъ стовалъ, какъ недоставало сердцу моему той зависимости, противъ которой я часто возмущался! Недавно мои вс дянія имли цль: каждымъ изъ нихъ я увренъ былъ отклонить неудовольствіе, или доставить радость. Тогда я жаловался на это; мн досаждало, что дружескіе взоры слдятъ мои поступки, что счастіе другаго въ нимъ привязано. Никто теперь не сторожилъ за ними, никто о нихъ не заботился. У меня не оспоривали ни времени, ни часовъ моихъ; никакой голосъ не звалъ меня, когда я уходилъ. Я былъ дйствительно свободенъ; я уже не былъ любимъ — я былъ чужой всему свту.
По вол Элеоноры принесли мн вс бумаги ея. На каждой строк встрчалъ я новыя доказательства любви и новыя жертвы, кои она мн принесла и сокрывала отъ меня. Я нашелъ, наконецъ, то письмо, которое общался было сжечь, я сначала не узналъ его: оно было безъ надписи и раскрыто. Нсколько словъ поразили взоры мои противъ моей воли. Напрасно покушался я отвести ихъ отъ него: я не могъ воспротивиться потребности прочитать письмо вполн. Не имю силы переписать его. Элеонора начертала его посл одной изъ бурныхъ сшибокъ нашихъ, незадолго до болзни ея. Адольфъ, говорила она мн, зачмъ озлобились вы противъ меня? Въ чемъ мое преступленіе? Въ одной любви моей къ вамъ, въ невозможности жить безъ васъ! По какому своенравному состраданію не смете вы сокрушить узы, которыя вамъ въ тягость, и раздираете существо несчастное, при которомъ состраданіе васъ удерживаетъ. Почему отказываете на мн въ грустномъ удовольствіи почитать васъ, по крайней мр, великодушнымъ? Зачмъ являетесь бшенымъ и слабымъ? Мысль о скорби моей васъ преслдуетъ; зрлище сей скорби не можетъ васъ остановить. Чего вы требуете? Чтобы я васъ покинула? Или не видите, что недостаетъ мн силы на это? Ахъ, вамъ, которые не любите, вамъ найти эту силу въ сердц усталомъ отъ меня, и которое вся любовь моя обезоружить не можетъ! Вы мн не дадите этой силы: вы заставите меня изныть въ слезахъ моихъ и умереть у вашихъ ногъ. Скажите слово, писала она въ другомъ мст, - есть ли край, куда я не послдовала бы за вами? Есть ли потаенное убжище, куда я не сокрылась бы жить при всъ, не бывъ бременемъ въ жизни вашей? Но нтъ, вы не хотите того. Робкая и трепетная, потому что вы меня оковали ужасомъ, предлагаю ли вамъ виды свои для будущаго — вы ихъ вс отвергаете съ досадою. Легче всего я добивалась отъ васъ молчанія вашего. Такая жестокость несходна съ вашимъ нравомъ. Вы добры; ваши поступки благородны и безкорыстны. Но какіе поступки могли бы изгладить ваши слова? Сіи язвительныя слова звучатъ вокругъ меня. Я слышу ихъ ночью; они гоняются за мною, они меня пожираютъ; они отравляютъ все, что вы ни длаете. Должно ли мн умереть, Адольфъ? Пожалуй, вы будете довольны. Она умретъ, сіе бдное созданіе, которому вы покровительствовали, но которое разите повторенными ударами. Она умретъ, сія докучная Элеонора, которую не можете выносить при себ, на которую смотрите, какъ на препятствіе, для которой не находите на земл мста вамъ не въ тягость. Она умретъ. Вы пойдете одни посреди сей толпы, въ которую вамъ такъ не терпится вмшаться. Вы узнаете людей, которыхъ нын благодарите за ихъ равнодушіе — и, можетъ быть, нкогда, смятые сими сердцами черствыми, вы пожалете о сердц, которымъ располагали; о сердц, жившемъ привязанностью къ вамъ, всегда готовомъ на тысячу опасностей для защиты вашей; о сердц, которое уже не удостоиваете награждать ни единымъ взглядомъ.
Письмо къ издателю
Возвращаю вамъ, милостивый государь, рукопись, которую вамъ угодно было мн поврить. Благодарю васъ за это снисхожденіе, хотя и пробудило оно во мн горестныя воспоминанія, изглаженныя временемъ. Я зналъ почти вс лица, дйствовавшія въ сей повсти, слишкомъ справедливой, и видалъ часто своенравнаго и несчастнаго Адольфа, который былъ авторомъ и героемъ оной. Я нсколько разъ покушался оторвать совтами моими сію прелестную Элеонору, достойную участи счастливйшей и сердца постояннйшаго, отъ человка пагубнаго, который, не мене ея бдствующій, владычествовалъ ею какимъ-то волшебствомъ и раздиралъ ее слабостью своею. Увы, когда я видлся съ нею въ послдній разъ, я полагалъ, что далъ ей нсколько силы, что вооружилъ разсудокъ ея противъ сердца! Посл слишкомъ долгаго отсутствія, я возвратился къ мстамъ, гд оставилъ ее — и нашелъ одинъ только гробъ.