Адская бездна. Бог располагает
Шрифт:
– Я прошу у вас прощения за столь настойчивые расспросы, – сказал Самуил с плохо скрываемой иронией, – но я ведь иностранец, я стараюсь узнать больше, мне нужно понять ваши намерения, дабы сопоставить их с тем, что мы делаем у себя в Тугендбунде. Итак, вашей единственной целью является замена знати, ныне стоящей у кормила государственного правления, буржуазией, претендующей на эту роль?
– По крайней мере, такова наша основная цель, – отвечал банкир.
– Но какими же средствами вы рассчитываете принудить Карла Десятого согласиться на подобную перемену: превращение предводителя аристократии
– Ну, если бы все думали, как я, не было бы надобности в согласии Карла Десятого, – заявил малютка-газетчик.
– И как же вы обошлись бы без его соизволения?
– Мы ничего не добьемся, – поучительно изрек журналист, – пока будем иметь на французском троне прямого наследника всех прав и предрассудков старинных родов. Вся беда в том, что у нас нет короля, сочувствующего нашим идеям, наполовину революционера, чтобы он был по вкусу простонародью, наполовину Бурбона, чтобы успокоить чужеземные правительства, такого короля, который был бы обязан нам своим возвышением и стал бы распространителем наших воззрений.
– Такой человек есть, – сказал банкир со вздохом, полным благоговения.
– И кто же это? – заинтересовался Самуил.
– Его королевское высочество герцог Орлеанский, – подмигнув, прошептал ему на ухо амфитрион.
– А, так это правда, что, как говорят, «Национальная газета» создана именно с этой целью? – уточнил Самуил.
– К несчастью, – промолвил адвокат из Экса и взглянул на редактора газеты «Глобус», – не все наши друзья с нами единодушны. Они верят в возможность сохранения на троне старшей ветви Бурбонов, склонив ее к уступкам, которых требует современность; они держатся за эту старую, иссохшую ветвь, не имеющую более ни цветов, ни листьев.
– Если вы имеете в виду меня, – вмешался редактор «Глобуса», – то совершенно напрасно, мой дорогой. Вы же знаете, что я целыми днями спорю с моими коллегами. Я бы охотно уступил вам их всех от Кузена до Гизо, от Брольи до Руайе-Коллара. Все эти люди сами не ведают, чего хотят, двоякодышащие теоретики, не способные идти вперед, так как застыли, расставив ноги – одной ногой в прошлом, другой в будущем, – но рано или поздно они рухнут между двумя столь отдаленными друг от друга опорами. Я же совсем другое дело: пишу, как они, но думаю, как вы.
– О! – воскликнул редактор «Национальной газеты». – Предоставим этим старцам спокойно угасать. Теперь дело за нами, мы – молодая гвардия свободы.
– А в ожидании, когда вы развернетесь, – вмешался Самуил, – какого образа действия вы намерены придерживаться?
– Мы найдем приют под флагом пакта, заключенного между королем и нацией. Все во имя законности и средствами законности.
– И ничего средствами революции? – спросил Самуил.
– Революции пожирают сами себя, – отвечал маленький газетчик. – Вслед за тысяча семьсот девяносто третьим годом пришел тысяча восемьсот пятнадцатый. Я ненавижу революции, потому что ненавижу реакцию. Мы боремся во имя принципов. Этого довольно, чтобы обеспечить нашу победу. Королю придется уступить, или он будет низложен. Мы запрем монархию в Хартии, словно в башне Уголино.
Разговор еще некоторое время продолжался в том же духе.
А Самуил Гельб все
Он наблюдал, как денежный мешок и бойкое перо используют друг друга, пряча за взаимной лестью тайное обоюдное презрение. Банкир считал, что обманывает газетчика; газетчик полагал, что использует банкира.
Самуил их видел насквозь под всеми личинами, этих мелкотравчатых честолюбцев, живущих одним днем, не искавших в революции, которую они подготавливали, ничего, кроме собственных интересов или удовлетворения своего тщеславия, готовых низвергнуть трон, простоявший четырнадцать веков, чтобы сделать из него ступеньку и добраться до должности министра в министерстве, что продержится какие-нибудь полгода.
Когда собеседники расстались, час уже был очень поздний.
Самуил один сел в свой экипаж и направился в Менильмонтан.
«Ну, все идет славно! – говорил он себе. – Как ни мелки эти людишки, а дела готовятся большие. В том и состоит величие народовластия, что оно может обойтись даже такими ничтожными орудиями. Горациев горшечник грезит об амфоре, изготавливая котел. А эти, помышляя лишь о маленькой перестановке венценосцев, произведут общественный переворот. То-то я позабавлюсь, глядя на их изумление!
Тут приходит на память Великая французская революция, Бастилия, народ, каким он был десятого августа. Да, я хочу, чтобы такой же грозный поток дал новые силы будущему. Сколько бы они ни клеветали на народ, я в него верю. Если тот же самый народ после взятия Бастилии совершал чудеса героизма во имя Империи, это вовсе не значит, что он выродился и измельчал. Эх, как он сметет со своего пути этих посредственных, слабосильных дворцовых революционеров, чьи амбиции не простираются дальше переезда двора из Пале-Рояля в Тюильри!
Народ, который не сумели повести за собой Мирабо и Дантон, который один лишь Наполеон смог обуздать, зачаровав его своей славой, этот народ-великан не позволит подобным карликам управлять собой.
Настало время, когда все мне благоприятствует. Мелочные уловки всех этих банкиров и адвокатов служат моему грандиозному честолюбию подобно тому, как мелкие страсти Юлиуса и Лотарио в этот самый час готовят торжество моей сверхчеловеческой любви».
Мысленно обратившись к хитросплетениям своего другого замысла, Самуил спросил себя: «Что-то сегодня вечером делается в доме Юлиуса? Что он подумал, что предпринял, узнав об исчезновении Фредерики? Весьма вероятно, что он бросился ко мне или за мной послал. Вернувшись, я, несомненно, узнаю кое-что новенькое».
Погруженный в эти размышления, Самуил не сразу заметил, что карета остановилась.
Он был у дверей собственного дома.
XL
Оскорбление
– Лотарио! Негодяй! – вскричал Юлиус.
И он рухнул навзничь, едва успев дочитать роковое письмо, в котором Фредерика сообщала о часе своего отъезда другу, чьего имени она не назвала.
Слуга, находившийся в комнате по соседству с той, где это случилось, прибежал на шум и стал звать на помощь.