Аэций, последний римлянин
Шрифт:
Открытый рот ее с трудом ловит воздух.
— Сигериха наказал господь, — кричит она, — а нас король Валья с честью отослал нашему брату!..
Аэций кивает.
— Помню… помню… Отважный Констанций голодом принудил готов… что же еще оставалось делать королю Валье?.. За шесть раз по сто тысяч мер пшеницы отдал императору сестру… Неплохая цена… Помню — сколько нагруженных телег повел с собой к готам Евплуций!
Минута смертельной тишины. А потом глухое, придушенное:
— Уходи…
Спокойное пожатие плеч.
— Куда приказывает идти великая Плацидия?
Но
— Я хотела бы… — она уже не говорит: мы хотели бы. — Я хотела бы, чтобы там за дверями на тебя бросились мои готы… Чтобы они выкрутили тебе руки, так, чтобы я даже здесь слышала хруст костей… чтобы облили тебя смолой, а потом бросили на муравейник… Но мне жаль Аспара и епископа — не стоишь ты их жизни, Аэций… Ступай, куда хочешь, куда бы ты ни пошел, везде тебя настигнет месть поруганного тобой величия…
Аэций преклоняет колено.
— Иду, великая… Как прискорбно, что ты не жалуешь моих услуг… Удаляюсь… Скажи только своему слуге еще одно: как быть с шестьюдесятью тысячами воинов, которые, жаждая крови, грабежей и добычи, ждут в полумиле от Аквилеи моего приказа… а ведь завтра они будут уже в ста шагах?..
Что делать! Не уберег ее Христос еще от одного унижения. Придется сказать все, что она решила совместно с Аспаром, Феликсом и Фаустом. Будь проклята она, эта минута!
— Жена твоя, Аэций, и сын вот уже четыре дня в наших руках… Пока еще живы… Но будут ли живы завтра?.. Так вот, слушай нас, Аэций. Если ты клянешься святым крестом и ранами Христовыми, что отошлешь гуннских воинов королю Ругиле, а сам никогда уже не вернешься в пределы империи, — я отдам тебе жену и ребенка, и все твое имущество, которое ты сможешь продать, а все, что получишь от продажи, забрать с собой…
Она чувствовала, что через минуту разразится неудержимым потоком слез. Уже ломается ее голос, когда она спрашивает:
— Разве это не величайшая императорская милость, Аэций?.. Ты не рад, что спасешь сына и жену?.. Ты же понимаешь, что им грозит?..
— Понимаю. Ведь это по твоему приказанию задушили благороднейшую Серену, жену Стилихона… Допускаю, что и мою жену ты бы удушила… может быть, даже собственной рукой?..
А через минуту:
— Но это Аэций про себя так рассуждает, великая… и в упрек тебе этого не ставит… наоборот… Ни того, что ты с Иоанном сделала… Я не Басс и восхищаюсь твоей волей и строгостью… Но ты ошиблась… Аэций не может принять твоих условий…
Она бросила на него взгляд, полный удивления.
— Это что, Аэций? Тебе не дороги жизнь твоей жены и сына?
— Дороже всего, великая, дороже всего… Но то, что ты даешь — даешь мне… А что получат тысячи гуннских воинов? Им-то что до жизни моей жены и ребенка?.. Они жаждут крови, добычи, женщин… награды за тяжелый поход… Как бы я этого ни хотел, я уже не смогу их повернуть… а завтра они кинутся на Аквилею…
В голосе его звучала такая искренность и чуть ли не забота и тревога, что Плацидия, сама вдруг придавленная неожиданным грузом заботы, впервые взглянула на него без ненависти.
— А ты… ты мог бы что-то сделать, Аэций? —
Аэций снова преклонил колено.
— Я и только я могу что-то сделать, о великая, — воскликнул он звучным горделивым голосом, — и посуди сама, не послужит ли то, что я посоветую, для блага империи и твоего правления… Отослать можно шестьсот гуннов, но шестьдесят тысяч… Вот так и сделаем: королю Ругиле пошлем заложника, который показался бы ему достойным… вождям устроим пиршество, дадим им богатые дары и отошлем назад, откуда пришли… воинов же примем на императорскую службу… Спроси Феликса, спроси Аспара, великая… Войска империи распадаются — и ничего удивительного… Готы, франки и бургунды предпочитают служить королям своего народа, а не римскому императору. На германцев мы уже не можем полагаться. Значит, возьмем гуннов — они храбры, жестоки, страшны и непритязательны… Особенно требуют пополнений доместики — дворцовая гвардия. Так пусть же великая Плацидия не теряет времени — отдай только приказ, и завтра у тебя будет шестьдесят тысяч доместиков…
Она слушала его со все возрастающим изумлением. Все, что он говорил, было правильно и умно.
— Почему же ты не говорил так с самого начала, Аэций? — произнесла она почти мягким голосом. — Хотя ты и тяжко оскорбил величие, но то, что ты сказал, не кажется нам ни дурным, ни неумным… Значит, ты уверен, что если только захочешь, то сумеешь склонить гуннов, чтобы они вместо того, чтобы биться против нас, стали биться за нас?..
— Ты сказала, великая… Только…
— Только?..
— Только соблаговоли выслушать еще одно… Дикие варвары, которые пополнят ряды доместиков, недоверчивы, ослушливы и не приучены к римским обычаям… Предводитель, которого они хорошо не знают и которому не будут доверять, не справится с ними — только вызовет бунт и лишится жизни… Так что нужен человек, который знает гуннов, как родных братьев, и который…
Она с лету поняла все.
— И ты хотел бы, Аэций?!. — воскликнула она голосом, снова гневным и возмущенным.
— Ты это сказала.
— Ты хотел бы стать?..
— Начальником дворцовой гвардии, великая Плацидия.
Она расхохоталась.
— Почему ты изволишь смеяться? — спросил он оскорбленно. — Разве мой отец не был начальником конницы?..
— Но ведь сколько лет он служил…
— А разве не был начальником дворцовой гвардии тесть мой, Карпилий?
— Но Карпилий был королевской крови, Аэций…
— Очень отдаленное родство, как минуту назад сказала ты, великая Плацидия.
Плацидия принялась расхаживать. Ноги ее то погружались во тьму, то выныривали в одном из десяти светлых кругов.
Аэций следил за ней молчаливым взглядом.
Наконец она остановилась.
— Даже наш супруг, Флавий Констанций Август, начинал службу с декана…
— Я уже был центурионом, великая.
— Мы нарекаем тебя трибуном, Аэций.
Он покачал головой с грустью.
— Это невозможно.
Она снова принялась ходить.
— Хорошо, Аэций, — сказала она вдруг, не замедляя шага, — отныне ты комес… нет, даже дукс, но над ауксилариями… Гунны доселе всегда служили ауксилариями…