Афган: русские на войне
Шрифт:
Моджахеды никогда специально не избирали своей целью советников. Но гибли и они. Геолога Евгения Охримюка отправили в Афганистан в 1976 году, когда ему было уже шестьдесят три. В то время советников из СССР было немного. Группа Охримюка занималась разведкой полезных ископаемых, прежде всего природного газа. Когда началась война и работать в отдаленных провинциях стало сложно, он с коллегами переключился на поиск в окрестностях Кабула источников воды и материалов, используемых в строительстве. Восемнадцатого августа 1981 года Охримюк вышел из квартиры в советском микрорайоне и сел в служебную машину. Водитель повез его на работу. Ехать было всего полтора километра, но до места он так и не добрался. Потом русские выяснили, что Охримюк разрешил своему водителю подвезти двух родственников. Это была ловушка. Мужчины взяли Охримюка в заложники, чтобы обменять его на брата командира местных партизан, захваченного
Алексей и Марина Муратовы впервые побывали в Афганистане в 1970 году. Они очень нуждались в деньгах. В Москве они работали ассистентами в университете, у них было двое сыновей, и им приходилось полагаться на помощь родителей Алексея. В Кабуле Алексей читал лекции в Политехническом институте, а Марина работала секретарем. Им понравилась страна и люди, и они остались в Афганистане на три года.
Потом началась война. «С первой минуты, — рассказывала потом Марина, — мы понимали, что вводить в ДРА войска — это преступление. И когда мы во второй раз попали в Афганистан, осенью 1981-го, нас постоянно преследовало чувство стыда. Стыда за страну, пославшую своих солдат убивать и гибнуть самим». На этот раз уже оба они преподавали в Политехническом институте, и Марина помогала готовиться афганским студентам, собиравшимся учиться в СССР.
Они привыкли к войне — к постоянной стрельбе, отключениям электричества, необходимости спать с автоматом под кроватью — и к трудностям жизни в советском сообществе, где за любой шаг в сторону могли отправить домой. Их непосредственный начальник не любил афганцев и много пил.
Перемещения советников и их семей, живших в Политехническом институте, жестко контролировались. Выстрелы осветительных ракет, три длинных очереди из автомата или повторяющийся стук по перилам у комнаты охраны служили сигналами тревоги. Те, кого включили в местные силы самообороны, занимали свои позиции, остальные скрывались в убежище. Весь свет в квартирах нужно было выключить. Сигнал отбоя подавали с помощью отрывистых ударов по перилам, по радио или устно. Радио в квартирах выключать было нельзя.
Институт часто обстреливали, и следовало всегда быть настороже: бомбы и мины-ловушки могли оказаться под столом или в углу. Однажды Марина заметила взрывное устройство, замаскированное под электрический фонарь. К счастью, оно не сработало. С кровопролитием она сталкивалась редко, хотя однажды видела, как сотрудника посольства, только что забравшего сына из школы, застрелили около магазина. Мальчика забрали только через сорок минут. Все это время он сидел рядом с телом.
Однажды под конец своего третьего года в Афганистане Алексей и Марина отправились за покупками. На выходе из института Марина заметила, что молодой охранник-афганец смотрит на нее как-то странно. Ей показалось, что он под воздействием наркотиков. Когда они возвращались в институт, Марина упала. Только потом она осознала, что охранник выстрелил в нее. Алексей лежал позади. Он умирал. Марине пришлось сделать десять операций, чтобы спасти раненую ногу. Афганские студенты навещали ее каждый день, а один привез своего отца с севера, из Мазари-Шариф, чтобы тот молился за нее{247}.
Жизнь и смерть в провинции
В провинциях работать было сложнее и опаснее, чем в Кабуле. Советникам регулярно приходилось ездить по заминированным дорогам. Группа комсомольцев из Кабула попала в засаду. Одна работница погибла. В Герате советникам позволялось перемещаться исключительно в бронемашинах. Но зачастую их не было под рукой, так что приходилось ездить на обычном транспорте. К тому же, хотя броня защищала от пуль, она не спасала от придорожных мин. Жизнь в Герате, впрочем, имела одно преимущество: когда кончалась водка, можно было отправить гонца на базу в Кушке, в трех часах езды{248}.
Работа в регионах была не только опасной, но и очень тяжелой. Советники обнаружили, что в провинции Логар ни один кишлак не поддерживает кабульский режим. Лишь 2,5% детей в этой провинции ходили в школу{249}. С 1984 по 1986 год Александр Юрьев служил в Кандагаре: он попросился туда, когда его предшественник
Домой Юрьев слал бодрые письма: «У меня все хорошо. Живу на загородной вилле, которую строили американцы. Рабочий день — сокращенный, с 8-9 утра до 14.00. Бывает 2-3 выходных в неделю». Это не было неправдой, но все же в реальности дело обстояло несколько иначе. Виллу действительно построили американцы, возводившие местный аэропорт. Но водоснабжение не работало, как и освещение с отоплением. Этот район обстреливали из минометов несколько раз в день. «Жизнь научила: при обстреле между тобой и улицей должно быть две стены. Лежишь в каске и бронежилете на полу и думаешь: только бы не в потолок». От виллы до кандагарской штаб-квартиры ДОМА, где работал Юрьев, было несколько километров. Дорога всегда была заминирована, и каждую неделю кто-нибудь на ней подрывался. Каждое утро танк-тральщик очищал дорогу от мин, солдат расставляли вдоль дороги, и по ней можно было ездить. Затем солдат отзывали, и дорога вновь оказывалась в руках мятежников. Поэтому Юрьеву приходилось возвращаться домой к двум часам дня. А если шли серьезные бои, то из дома лучше было вообще не выходить — это и был «выходной». Стрельба не прекращалась. «10 и 11 августа [1985 года] идут бои, — записал Юрьев в дневнике. — Много убитых и раненых. Открываем в Кандагаре филиал Института молодежных кадров ЦК ДОМА. На митинге выступил секретарь ПК НДПА товарищ Ханиф. Он говорил, что филиал открывается на войне. Но это необходимо, так как молодежь должна настойчиво изучать революционную теорию и использовать ее в революционной борьбе. На улице, под открытым небом я провел первое занятие со слушателями филиала “Место и роль ДОМА в политической системе афганского общества”»{251}.
Советники могли неделями не слышать ни слова по-русски. Не каждый мог выдержать напряжение. Александр Гавря, который работал в Афганистане с октября 1982 по октябрь 1985 года и с апреля по ноябрь 1988 года, рассказывал:
Как бы получше условия нашей жизни описать? Ну вот, к примеру, есть такая провинция Гур, центр ее — Чагчаран. Глухое место, далеко в горах. Вертолетом не пролететь — сбивают, потому лишь два-три раза в год там планируются боевые действия и идет колонна. Как-то приехал с одной из таких колонн. Зашел к Саше Бабченко, нашему комсомольскому советнику. Вдруг слышу: рыдания за стеной, громкие и страшные, словно звериные. Вскочил, схватился за автомат: что такое? «Ничего, — пояснил Бабченко, — это советник одного из контрактов, он каждый вечер напивается и плачет, сейчас его наши ребята успокоят»{252}.
Даже если мятежники не контролировали сельскую местность днем, ночью она была в их руках. Эффективно работать с крестьянами было затруднительно. А пролетариата в Афганистане не было: в стране практически отсутствовала промышленность. Так что советники в основном занимались тем, что укрепляли местные партийные и молодежные организации, помогали школам и устраивали детские летние лагеря. Один гость из СССР необдуманно выступил в местной школе с лекцией о том, как советские дети помогали взрослым бороться с немцами, подсыпая песок в пулеметы и танки. Слушатели, само собой, навострили уши. Командир дивизии пришел в бешенство: «Чтобы таких болтунов вокруг меня на выстрел не было»{253}.
Еще один комсомольский советник, Юсуф Абдуллаев, так докладывал о поездке по провинциям в июне 1981 года: «Обстановка очень сложная. В руках народной власти только райцентры… Все силы брошены на борьбу с душманами. После попытки открыть школу четверым детям сломали руки и ноги. Сильный антисоветизм и страх перед русскими солдатами, которые нередко сами дают для этого повод. Душманы подожгли автоколонну из восемнадцати машин с продовольствием, которые наши “присвоили”, чтобы продать. Афганской армии и Царандоя нет. Воюют в основном наши воинские подразделения и немногочисленные малиши (отряды защиты революции) из числа местного населения. Душманы терроризируют местное население — с тех семей, в которых есть люди, сотрудничающие с народной властью, берут “штраф” от двадцати до сорока тысяч афгани»{254}.