Афганская бессонница
Шрифт:
Димыч как раз дошел до этого места в своем рассказе, когда к нам в комнату вошел Хабиб. Я даже, испугался: он был белого цвета.
— Они что, лазили на крышу? — с места в карьер спросил он.
— Да! А что такого?
— Прямо залезли на крышу и разгуливали там с камерой?
— Ну да, снимали! Их только потом кто-то из охранников согнал.
— А вы знаете, что их кто угодно мог убить? — Хабиб даже не присел до сих пор к ужину, продолжал стоять. — И правильно бы сделал!
— Это
— Потому что сверху они могли заглянуть во дворы. А там могли быть женщины без паранджи! И тогда кто угодно — муж, отец, брат — мог взять автомат и перестрелять их там на крыше. И никто бы ему ничего не сделал!
Хабиб был так взволнован, что не остался на плов.
— Советую вам объяснить ребятам, какой опасности они только что избежали, — сказал он на прощание.
Он уже начинал доставать меня со своими советами. Но этому я все же последовал.
— Я только не понял, они здесь все больные или только Хабиб? — резюмировал свое отношение к инциденту Димыч.
— Мы больные, — отозвался Илья. — Что приехали сюда.
Мы уже пили чай, рассматривая мои сокровища, когда за застекленной дверью мелькнули силуэты, а потом она без стука отворилась. Это был Асим, пресс-секретарь Масуда, в сопровождении высокого, статного парня с рыжими волосами и бородой, который был одет в камуфляж. Асим представил его: Наджаф был одним из личных телохранителей Масуда. Асим рассказал своему начальнику, что у нас полетел зарядник, и Масуд попросил Наджафа нам помочь.
Мы еще не закончили трапезу, и парни охотно присоединились к чаю. У Димыча играл плеер: он накупил в Душанбе кассет с записями местной эстрады и теперь каждый вечер потчевал нас музыкой. Как выяснилось, наши друзья афганцы не только понимали каждое слово — оба были таджиками, — но и знали пару песен. Оба бывали в Душанбе, и для них этот город был символом цивилизации, примерно как для жителя сибирской деревни Москва.
— Я передал Масуду ваше пожелание снять интервью с пленными талибами, — сказал Асим, отхлебывая из своей пиалы. Он был похож на поэта или актера — движения его были точными и изящными.
— И что?
— Вы можете сделать это завтра, прямо с утра, как мы и говорили. К сожалению, мы не сможем поехать с вами. Но Хабиб знает, где тюрьма, а там все уже в курсе. Масуд просил, чтобы вы обязательно сняли пакистанского офицера.
Нет, они что, сговорились с Москвой? Я ломал голову, как мне встретиться с пленным пакистанцем, а здесь этого хотят не меньше, чем в Конторе.
— В мире об этом никто не говорит, — продолжал Асим, — но на самом деле мы воюем с иностранной армией.
— Как в свое время с нашей?
Асим деликатно улыбнулся — он сам бы ни за что не сделал
— Почти. С той разницей, что пакистанцы не стали вводить свои войска. Они просто дали оружие и своих офицеров.
— Асим, извините за вопрос, — мне это действительно было интересно, а уж тем более в роли журналиста. — А вы что делали, пока наши войска воевали здесь?
Асим засмеялся, тихо и как-то по-детски. Из всех, с кем мы здесь общались, он был самым симпатичным и заслуживающим доверия.
— Когда ваши пришли сюда, мне было четыре года, а когда ушли — четырнадцать. Но мой отец был капитаном, он служил в царандое. Знаете?
Я кивнул. Царандой — это были своего рода внутренние войска коммунистического правительства. Получается, его отец воевал на стороне советских.
— А где он сейчас?
— Он погиб. Когда ваши еще были здесь. Развивать тему Асим не стал, и я счел неделикатным продолжать расспросы.
— А Наджаф?
Я обратился к Асиму, думая, что его спутнику придется переводить. Но Наджаф неожиданно ответил на неплохом английском.
— Я из Панджшерского ущелья. Вся наша деревня, разумеется, всегда была с Масудом. Действительно, вся! У коммунистов в правительстве был наш земляк, Панджшери. Он был министром и не мог помогать Масуду деньгами, как все панджшерцы, — его бы расстреляли. Но он отдал нам свой дом и землю.
Я думал, что бывшими врагами за этим дастарханом были мы и они, русские и афганцы. Все было сложнее.
— А вы где были во время войны? — неожиданно спросил Наджаф.
В момент вторжения я был на Кубе, а следующие десять лет войны прожил в Штатах. Тем не менее я сказал чистую правду:
— Я вообще в армии никогда не служил. И в Афганистане впервые.
— А ваши друзья?
Мои друзья по-английски не понимали, и я им перевел вопрос. Сказать правду? Я перевел его слово в слово, не подсказывая ответа. Не только потому, что я все же опасался, что кто-то из наших гостей понимал по-русски. Мне была интересна реакция Димыча.
— Мне повезло, — сказал Илья. — У нас в институте была военная кафедра, так что от срочной службы меня освободили. Да и потом не трогали — у них, похоже, офицеров хватало.
— И у меня точно такая история, — сказал Димыч. Знаете, что я еще узнал про Димыча? Сегодня рано утром, когда мы пошли мыться и я поливал ему на спину из ковшика? Он все-таки надел под свитер тельняшку десантников. Надеялся, что я передумаю и сниму их с Масудом: два бывших врага, ставших союзниками?
— Ты уж тогда и носи ее до самого конца, — сказал я Димычу, когда он стал натягивать тельняшку на себя. — Кто-нибудь залезет в наши вещи, пока нас нет. А чья это была форма, наверное, здесь знают.