Афганский дневник
Шрифт:
Не только голос, но и могучая фигура подчеркивали его властность. Служебное рвение в Манюте заложено, похоже, с первых дней сознательной жизни, но в будни, без прыжков, марш-бросков и прочих десантных испытаний, маскируется самоиронией. Беззаботно счастливым за последнее время Мамыкин видел Владимира только дважды: тем вечером, когда лихо прибыли сюда, и в день, когда десантники под его началом устраивали для соседей и почетных гостей показательное занятие. Было это неподалеку от нынешнего импровизированного плаца — вон видна и трибуна, сколоченная умельцами для гостей. Мамыкин вкруговую перешел к трибуне, поднялся на ступени. Да, здесь «воевали», только площадка подраскисла, блестит лужами… Десантная элементарщина — безоружный
Мамыкин почувствовал, что, вспоминая, невольно улыбается. А ведь и правда хорошо было: солнце светило, почтовик ежедневно прилетал… Зря вспомнил о почтовике, опять в душе зашевелилась вина перед женой, сыном. Да и беспокойство тоже: мужчине без семьи все-таки легче, чем семье без мужчины. Помрачнев, сошел с трибуны, ступив сапогами прямо в размокшую грязь. До совещания замполитов оставалось полчаса, решил зайти в мастерскую, где подпитывались аккумуляторы транспортных машин: что-то не ладилось там с вытяжной вентиляцией.
На истоптанном асфальте уже вышагивало новое подразделение. Четкости в ударах ног и равнении шеренг было хоть отбавляй, но энтузиазма по-прежнему не наблюдалось.
В аккумуляторной жалоб не было, зато спросили о почтовике.
— Витаете тут в своих кислотных облаках, вентиляцию себе толком наладить не можете, а от меня требуете, чтобы небо провентилировал, Змеи Горынычи, — закончил любимой присказкой Мамыкин.
Аккумуляторщики улыбнулись, но тоже без особого воодушевления, хотя знали, что «Змея Горыныча» майор употребляет обычно в знак расположения и симпатии, нерадивый солдат от него этой дружеской фамильярности не дождется.
— Чем смогу — помогу. Но и у вас возможности есть. Не будете их использовать — накажу. И без всяких эмоций.
Это была другая ходовая присказка Мамыкина. Однако сейчас он употребил ее, пожалуй, не в переносном, а, скорее всего, в прямом смысле: дескать, накажу, не волнуясь, не проявляя жалостливых чувств.
Возле штабной палатки Мамыкина окликнул майор Жуков:
— Николай Иванович, о почтовике ничего не слыхать?
— Вячеслав Евгеньевич, я об этом чертовом самолете уже думать не хочу. Без всяких эмоций. Невозможно работать. Куда ни зайду — почтовик да почтовик. Нас зачем сюда доставили, почту поджидать?
— Думаю, не только за этим. Но у тебя такой расстроенный вид, будто уже знаешь, что метеорологи в скором времени ни окошка, ни форточки не обещают.
— Быть того не может. Давай к ним сходим.
— Зачем ходить, когда только что звонил? Не обнадеживают. Если появится, мол, просвет, то известим. Давай лучше поговорим о том, что ты увидел строгим взглядом политработника в одном из вверенных мне подразделений. Факт твоего визита в аккумуляторную мне уже известен. Согласен, Николай Иванович, аккумуляторы заряжать надо, но не за счет здоровья людей — оно всего дороже.
— У меня через двадцать минут совещание, Вячеслав Евгеньевич.
— И у меня тоже. На воздухе пока погуляем, заодно и вопросы решим.
Шли двое молодых, в общем-то, людей, внешне выглядевших почти мальчишками. Правда, Жуков более плотен, чуть заметно сутулится, и, когда снимает фуражку, видно, что светлые тонкие волосы возле висков слегка поредели. Но не бывать ему солидным, пока с годами не выцветет открытая, доверчивая синева глаз. Мамыкин пониже, строен, жилист. Совсем без напряжения держится прямо, будто только что вернулся с плаца, где день-деньской отрабатывал строевую стойку. Правда, чуть больше обычного сутулится сейчас Жуков, и покраснело от горных ветров, проявив под тонкой кожей сетку кровеносных сосудов, лицо Мамыкина…
А почтовик все же прилетел. После ужина. Но Мамыкин его проспал. Весь день держался, хотя предыдущей ночью прикорнул всего часа на три. К вечеру, однако, почувствовал, что пружина может перекрутиться. Тем более что в эту ночь запланировал
В дощатой комнатке политработников, где только потому умещались четыре кровати, что поставлены были в два яруса, попыхивала самодельная экономичная печь-труба на солярке. Температура была в самый раз, но, если бы даже в комнате пошел снег, Мамыкин бы не оторвался от письма. Сидел в майке, в трусах. Читал торопясь, пропуская слова и целые предложения — по смыслу. Сын нормально… Никто не болен… Соскучились… У Жуковой, Славиной жены, молоко пропало. Стоп, почему? «Слух прошел, что вы там… Жена очень волнуется за Славу. Да и состояние у нее после тех родов сам знаешь какое. Вчера была у нее, она тоже писала письмо, но сказала: не хочет Славу волновать. Ты тоже ему ничего не говори, у вас и без наших бед забот много».
Теперь можно было перечитать письмо спокойно, без волнения и спешки, радуясь относительному благополучию родного семейства. Но не шла из головы мысль о Жукове. Три месяца уже сыну, а он и не видел его почти, зато переживал с каждым днем все сильнее, будто что-то предчувствовал. Понятно, не пропадет малыш: женщины в гарнизоне дружные, помогут молодой матери. А все же очень жаль Вячеслава, и без того у него нелегкая судьба.
О детстве Жуков вспоминал неохотно. Сказал однажды про детдом где-то в Эстонии. Сообщил, что восьмилетку заканчивал в интернате. После работал каменщиком-монтажником, жил в строительном общежитии. Веселел, вспоминая знакомство с будущей своей женой: прознал как-то, что в вечерней школе учится симпатичная девушка, заявился прямо в класс, попал на урок математики. Вызвался решать уравнение и решил. А когда учитель спросил: «Вы новенький?» — думал-думал, как объяснить ситуацию, и в конце концов брякнул: «Нет, я погреться зашел…» Так и остался в вечерней школе, закончил ее, а на той девушке со временем женился.
— Я, в общем-то, человек не слишком честолюбивый, — признался однажды Жуков. — Но самолюбивый. Какой смысл дожидаться наказания, когда можно сделать порученное задание в полную силу?
Мамыкин знал, что основа здорового самолюбия Жукова — любовь к своему делу. Не случайно же с приходом Вячеслава в подразделение не было ни единого перебоя в тыловом обеспечении. Возможное ли дело — даже во время полевых учений сухие пайки оставались нетронутыми, успевали готовить десанту горячее. И какой ценой достаются эти блага, Мамыкин тоже знал, сам Жуков порой питался всухомятку, спал урывками, рисковал жизнью на горных дорогах…
Мамыкин вдруг ткнул кулаком подушку, быстро оделся. Затягивая ремень, увидел на табуретке матерчатый сверток, прочитал свою фамилию — еще и посылка. «Ну, чего опять придумала жена… Только бы сладостей не напихала…»
Распоров шов, вытряс на стол пироги, оставил записку соседям по комнате, чтобы не церемонились, сунул похудевший и вдруг булькнувший пакет в карман куртки, вышел на улицу.
…Майор Вячеслав Жуков добрался к почтовому самолету, когда еще гудели моторы и крутились винты, подсвеченные красными огнями рулежной полосы. Вместе с почтой самолет доставил и кое-какое имущество, его нужно было принять, проверить, распределить. Водитель Жукова рядовой Юра Гальбович отыскал-таки в мешке адресованное майору письмо, но тот, поблагодарив, сунул конверт в нагрудный карман и словно бы забыл о нем, не распечатал даже в кабине, когда ехали по бетонным плитам обратно к лагерю. Только спустя полчаса Жуков, закончив дела, влетел в свою маленькую, сплошь — от пола до потолка — бетонную, без окон комнатку, сдернул на ходу портупею, расстегнул верхние пуговицы серо-зеленой десантной куртки, торопливо разорвал конверт. Скользнул глазами по строчкам, перевернул лист, взглянул на дату и только после этого расслабленно опустился на грубый некрашеный табурет. «…А жена Коли Мамыкина приболела, но ты ему ничего не говори: она об этом просила. За нас не волнуйся, у нас все нормально. Целуем…»