Афина Паллада

Девяшин Павел

Но горячую казацкую кровь было уже не унять. Вычертив в воздухе замысловатую восьмерку, задира, брызгая слюной из щербатого рта, прошипел:

– Ништо, ребяты! Барину не воспрещаются дуэли. Я – человек служивый, не рвань. Не побрезгуете, ваше вашество, скрестить со мной сабельки?

Любой дворянин, окажись он на месте Бонартова, вне всяких сомнений, ответил бы надменным отказом, но только не Леонид Андреевич:

– В знак уважения к казачеству и лично вашим боевым заслугам (уверен, они у вас имеются!), подъесаул, я дам вам шанс сохранить лицо. По-хорошему. Опустите железку, пока ненароком не порезались.

Извинитесь перед дамой и убирайтесь вон.

– Прохорович, охолонь! – раздался обеспокоенный голос давешнего унтера. – Остальным сидеть!

– Милости прошу во двор, барин! – подъесаул указал концом шашки на залитый дневным светом дверной проем, старшему товарищу бросил примирительное. – Я мигом, Макар Антонович. Раз-два и все. Будьте любезны, не сумлевайтесь.

– Стало быть, желаете по-плохому. Что ж, извольте.

Князь поместил палаш подмышку, освободившейся рукой прихватил наполненный шампанским фужер и, не выпуская запеченного яйца, неторопливо проследовал к выходу. За ним с молчаливого одобрения Макара Антоновича потянулись все посетители кабака, включая девушку, ставшую невольной виновницей происшествия. У нее был ужасно сконфуженный вид: бровки нахмурены, губы предательски подрагивают, рыжие пряди непослушно торчат их-под расписного, как принято на Урале, платка.

Распугав всех кур и едва не уронив заботливо сложенную накануне поленницу, общество зевак расположилось по периметру внутреннего двора трактира. Противники встали один напротив другого посреди импровизированной площадки.

Леонид Андреевич одним глотком отправил содержимое бокала в рот, нимало не заботясь о сохранности крахмального воротничка, по которому тут же весело побежали тонкие пузырящиеся струйки. Закусил, отряхнул руки и наконец взялся за оружие.

– Нечего тут позировать! Умел озорничать, умей и ответ держать! – весело крикнул казачий подъесаул, со свистом раскручивая шашку над головой.

– Может, миром сладите? – спросил кто-то из солдат. Не всерьез, а больше для контенансу. – Ну, нет, так нет! Поехали!

Фигуры, выписываемые в воздухе казачьим изогнутым клинком, стали куда нарочитей: из круга перешли в этакий скрипичный ключ, из горизонтальной плоскости – в вертикальную.

– Играй, гармошка!.. – невпопад произнес Бонартов и резким, молниеносным движением вышиб у противника оружие. Никто даже не заметил, как это произошло.

Развивая успех, князь гуттаперчевым движением обогнул остолбеневшего подъесаула и что есть мочи шлепнул того палашом чуть пониже спины. Разумеется, плашмя.

Казак взвыл. Вытянулся дугой. Схватился руками за ушибленное место и, прыгая на пятках, припустил по заросшему травой дворику. На глазах у почтенной публики. Одни смеялись, другие удрученно молчали.

Все понимали: бой окончен.

Не прошло и пяти минут, как все наново оказались в общей зале. У черного входа осталось всего два человека. Его сиятельство князь Бонартов и молодая заплаканная женщина. Она тут же бросилась к защитнику и затараторила:

– Благодарствую, ваше сиятельство, что заступились за сироту беспризорную. Меня Татьянкой звать…

– Пустое.

– Как же, господин! Вы совершили хороший поступок! Честный и благородный. Завтра Троица, я за вас во церковке свечку поставлю, ей-Богу!..

Бонартов с прищуром поглядел

на докучливую девчонку и, саркастически ухмыльнувшись, поинтересовался:

– Достаточно ли я пригож для вас, мадемуазель? Краше подъесаула?

Барышня испуганно прикрыла ладошками рот, часто-часто заморгала, стряхивая крупные слезы и наконец, подхватив подол сарафана, устремилась куда-то за калитку.

Леонид Андреевич проводил ее нехорошим, злым смехом. Однако мысли его были далеко:

– Ma ch`ere Ath'ena 12 , помоги избавиться от ненужных, мешающих чувств! Жалость, сострадание, гнев – дурные спутники истинного primus gladio 13 . Ну, погулял бы с бесприютной бабой озорной казак, наплодил бы на всю округу чубастых пострелят… мне-то что за дело! Из пушки по воробьям не стреляют. Не следовало разменивать свой талант ради неумытой девки. Сие дурная примета!..

12

Моя дорогая Афина (фр.)

13

Первый меч (лат.)

Нахмурившись, князь поплелся обратно в трактир. «Своей выходкой, – думал он, – я безнадежно себя обнаружил. И это, пожалуй, самая большая глупость».

Глава четвертая

– Самая большая глупость – потакать статским! Это черт знает что, доложу я вам! – возмущался подпоручик Гнедич, покачиваясь в дорогом, не менее двадцати рублей, кожаном седле. – Напрасно Владимир Михайлович (Царство ему Небесное!) приблизил к себе негодяя Лебедева. Позволял присутствовать в разъездах, сам принимал в них участие. Доигрались! И ради чего-с? Дрянной заметки в дрянной же газетенке? Приходилось ли вам, Евгений Николаевич, читать его статьи?

Данилов молча поклонился. Так вот отчего упомянутая в протоколе фамилия титулярного советника показалась ему смутно знакомой! Лебедев, Николай Юрьевич – журналист, собирающий материал для «Северной пчелы». Ознакомление с новыми публикациями сего периодического издания на предмет политической благонадежности входило в служебные обязанности штаб-ротмистра.

– Дичь! Натуральная дичь… – не унимался новоиспеченный начальник крепости Александровской. – Взять, к примеру, прошлогоднюю заметку о сражении на реке Валерик. Сиропит, точно он в кондитерской фабрике, а не на Кавказе. Невозможно так писать о войне!

Евгений Николаевич едва заметно улыбнулся. Любопытно, понимает ли подпоручик, с кем взялся откровенничать. Жаловаться офицеру Третьего отделения на цензуру печатного слова… Умора!

Точно подслушав мысли молодого человека, Гнедич поспешил перевести тему в безопасное русло:

– А стихи? Он ведь пишет стихи-с! Изводит допотопными – а-ля Ломоносов – виршами честную, ни в чем не повинную бумагу, которая, как известно, способна стерпеть все, но только не словоблудие графомана Лебедева!