Африканскими дорогами

Иорданский Владимир Борисович

Усилия мысли парализовались еще и тем, что существовал готовый рецепт подхода к особенно сложным и трудным ситуациям. Он был тем убедительнее, что соответствовал самому характеру общественного созна-ния. В этой связи интересны наблюдения, которые крупный английский этнограф Э. Эванс-Притчард сделал во время пребывания у одной из народностей юга Судана — азанде.

Он писал: «Один из моих главных информаторов, Кисанга, принадлежал к числу лучших резчиков по дереву в целом королевстве Гбудве. Случалось, что чаши и сиденья, которые он вырезал, раскалывались во время работы, что не удивительно в таком жарком климате. Хотя им отбирались самые твердые породы дерева, изделия иногда трескались или при изготовлении, или уже по окончании, даже если ремесленник был осторожен и хорошо знаком с технической стороной своего ремесла. Когда это случалось

с чашами и табуретами моего знакомого, то он объяснял свою беду колдовством и обычно много говорил мне о завистливости и ревности своих соседей. Когда же я отвечал, что он ошибается и все хорошо к нему относятся, то он протягивал мне треснувшую чашу или табурет как конкретное подтверждение своих слов. Если люди не околдовывали его работы, то как я объясню это? Таким же образом горшечник припишет колдовству тот факт, что его горшки полопались во время обжига. Ведь опытный гончар может не бояться, что его горшки потрескаются из-за какой-либо ошибки. Он выбирает подходящую глину, тщательно месит ее, пока не будут удалены все мелкие камешки и другие примеси, и наконец лепит горшок осторожно, не торопясь. В ночь перед тем, как копать глину, он воздерживается от половых связей. Казалось бы, ему нечего было бояться, а тем не менее горшки иногда раскалывались. И это можно объяснить только колдовством. Гончар говорит: „Горшок треснул. Не обошлось без колдовства ¹¹».

Эта вера в колдовство автоматически перечеркивала многие «почему», которые возникали в сознании. Э. Эванс-Притчард уточнял, что с колдовством азанде связывали любое отклонение от естественного хода событий, отрицательно сказывавшееся на делах и судьбе того или иного человека, иначе говоря, все то, что мы назвали бы несчастливой случайностью. Таким образом, громадная сфера жизни как бы ограждалась от анализа, который становился попросту излишен.

Здесь вновь обнаруживалась и крайняя противоречивость архаичного сознания и вместе с тем его верность собственной логике. С одной стороны, мысль отнюдь не отвергающая реальные связи между явлениями, более того — активно стремящаяся к их познанию, постепенно задыхалась под тяжестью ею же самой созданных иллюзорных представлений. С другой стороны, человек архаичного общества не ощущал этого противоречия. Напротив, иллюзии казались ему подлинным знанием. Они не противопоставлялись им конкретному жизненному опыту, а как бы сливались с ним в единое органическое целое.

Определяя причинные связи между явлениями, архаичное создание пыталось отмежевать первостепенное от маловажного. Пожалуй, механизм работы мысли в этом направлении был особенно хорошо виден в произведениях народного изобразительного искусства.

В коллекции одного из лучших советских знатоков Африки, Владимира Алексеевича Павлова, есть небольшая деревянная статуэтка того типа, что устанавливались габонскими фангами на могилах. Она представляет собой прорезной ромб, увенчанный плоской дискообразной головой. Когда В. Павлов спросил у скульптора, почему тело сведено к абстрактной геометрической фигуре, тогда как голова непропорционально крупна, то он услышал в ответ, что ведь именно голова — главное в человеке: там заключены разум, сознание, жизнь.

На бронзовых досках Бенина размеры фигур вождей, воинов, рабов соответствовали их положению в обществе. Вожди помещались в центре изображения и были намного крупнее, чем окружающие их придворные. Рабы же уничижались художником. Их отверженность всячески подчеркивалась: в сопоставлении с другими фигурами они выглядели ничтожно мелкими.

В этих попытках отделить главное от второстепенного явственна еще одна черта архаичного сознания, которая, впрочем, прослеживалась всюду, где затрагивалось место человека в обществе, — это его зависимость от реально существующих общественных отношений. На нем сказывались влияния и религиозных представлений и общественных отношений. Только когда мысль выходила на вольный воздух изучения природы, окружающего мира, она и сама становилась независимее. В ней временами обнаруживались элементы стихийной диалектики. Мысль подмечала иные противоречия, выявляла некоторые черты развития, движения.

Пословицы — это колоссальная сокровищница народной философии. Их изучение позволяет многое понять в эволюции народного сознания, и в частности разобраться в том, каков сам механизм его работы. Нашли свое отражение в пословицах и первые проблески диалектической мысли. Не случайно человек, который знал много

пословиц и умно их истолковывал, был окружен большим уважением. Он становился как бы хранителем мудрости предков.

«Страдание порождает счастье», — говорила пословица живущих по нижнему течению реки Конго баконго. «Вода течет, плещется и не перестает течь», — гласила другая пословица этого же народа. «Соль хороша, но, если ее слишком много, пища испорчена», — подсказывала третья. Глубокая моральная правда скрыта в выражении: «Один, страдая, становится лучше, другой, радуясь, портится». «Сила леопарда — в лесу, сила крокодила — в воде», — утверждала максима баконго. Века наблюдений и размышлений породили все эти народные выражения.

Таких конкретных и одновременно достигших высокой степени обобщения пословиц существовало много. Они были лишены малейшего налета иррациональности и мистицизма. Больше того, присущее многим пословицам видение мира в движении, во внутренних противоречиях, в сложном переплетении взаимных связей предвещало в будущем полное раскрепощение сознания.

Эти противоречивые особенности народного мышления прослеживаются в некоторых общих идеях, принятых в предклассовом обществе. Так, его глубоко волновали тайны жизни, загадка смерти. Обществу представлялось, что оно нашло ответы на эти вопросы, и в сложнейших обрядах оно закрепило меры, которые в его глазах были практическим выводом из этих открытий мысли.

Среди небольшой племенной группы сафва в Танзании было распространено убеждение, что каждое живое существо, как и любой предмет, наделено особым жизненным началом — инзионгони. Инзионгони могло оставлять человека временно, когда он спал или был болен, и навсегда, если он умирал. В этом случае инзионгони удалялось туда, где находились души предков, и превращалось в онзиму — духа.

Еще сложнее эти представления у га приморской Ганы. Га видели в человеке единство трех элементов: сузума, или души, кла, или жизненного начала, и тела. Как писала английская исследовательница М. Филд, сузума оставляет человека во сне или в его мечтаниях. Характерно, что это же слово на языке га обозначает «тень».

Считается, что кла, подобно инзионгони у сафва, имеется в каждом живом существе и даже в насиженном яйце. Если кла покидал человека, тот умирал, как впрочем, и в том случае, когда его навсегда оставлял его сузума. Спящего человека поэтому опасно будить: сузума мог не успеть найти пути назад. Именно кла представлял ту часть личности, которая возрождалась в иных перевоплощениях.

Га верили, что ночами ведьмы собирались вместе, чтобы съесть кла других людей. Хотя кла и невидимо, известно, что оно обладает теми же органами, что и человек. Когда его съедали целиком, человек погибал. Ведьмы могли вернуть несъеденные ими остатки кла, но отсутствие одной из частей вызывало слабость или заболевание соответствующего органа человеческого тела.

Что особенно обращало на себя внимание в этих представлениях? Прежде всего вера в неуничтожаемость в естественных условиях жизненного начала. В сущности, погибало, распадалось только тело, тогда как жизненное начало вскоре находило себе новую оболочку. Жизнь оказывалась, следовательно, намного выше смерти; она вечна, она неистребима. И речь шла не об идее личного бессмертия, столь дорогой для христианской церкви. В глазах человека предклассового общества бессмертным было то общее жизненное начало, которое в отдельных людях получало лишь индивидуальное воплощение. Жизненное начало одного человека входило составной частью в мироздание; все, что случалось с ним, находило поэтому отзвук в окружающем мире, а потрясения, даже далекие, неизбежно касались и отдельной личности.

Это одна из самых туманных, а вместе с тем и самых важных категорий «идеологии» архаичного общества. Охватываемая этой категорией совокупность явлений никогда не приобретала законченной определенности. Может быть, следует подчеркнуть, что, по мнению людей, в этих явлениях не было ничего сверхъестественного, напротив, они были натуральны, понятны, совершенно ординарны. Трудность в том, что современное сознание, привычное к имеющим точное содержание понятиям, отступает перед понятиями с постоянно изменяющимся содержанием, то весьма отвлеченными, то конкретными, имеющими, как хорошая пословица, двойное значение — общее и частное. К тому же индивидуальное сознание и в предклассовом обществе вряд ли бывало способно полностью охватить все богатство смысла, вкладываемого общественным сознанием в то, что условно можно назвать «жизненным началом».