Африканскими дорогами
Шрифт:
Мой собеседник продолжал:
— И напротив. Сознание не успевало перестроиться, оно цеплялось за старое. Когда горожанин обнаруживал, что не может совершать жертвоприношений на могилах своих предков, а следовательно, ему трудно рассчитывать впредь и на их защиту, он обращался к новой вере — к слову мусульманских проповедников или христианских миссионеров. Однако очень быстро он менял и обряды и само вероучение, под защиту которого становился. И в новой религии он искал пути к тому, чтобы восстановить утерянную связь с прапрадедами своего народа. Так, делая шаг вперед, он оставался на прежнем месте.
В этих наблюдениях было много справедливого, и, помню, я не стал спорить со своим знакомым. Лишь
Фактор времени действительно играл громадную роль в современной африканской истории, причем его значение приобретало особую важность в те эпохи, когда социальные изменения различного характера ускорялись. Общественное сознание не успевало перестраиваться; каждой социальной группе, каждому классу требовался для этого более или менее значительный срок. Во Франции, к примеру, уже давно труд адвоката пользовался не большим престижем, чем труд инженера, однако, как и полвека назад, буржуазия предпочитала посылать своих детей не на технические, а на гуманитарные факультеты. Несмотря на то что мир переживает беспрецедентную по своим масштабам научно-техническую революцию, высоко приподнявшую общественную роль инженерно-технической интеллигенции, схема социальных ценностей в глазах среднего французского буржуа почти не изменилась.
К тому же простой человек видел окружающую его действительность иными глазами, чем тренированный социолог. Там, где тот констатировал серьезные социальные потрясения, ломку традиционного уклада, развитие капиталистических общественных отношений, человек с улицы замечал, что в действительности налицо падение нравов, что исчезает былое почтение к старшим, что бывает все труднее и труднее свести концы с концами. На основании собственного жизненного опыта ему, как и сотням тысяч окружающих его людей, практически было невозможно подойти к тем широким обобщениям, которые делал ученый либо политик.
Это, с одной стороны, объясняло, почему общественное сознание неизбежно отставало в Тропической Африке в своем осмыслении действительности от ее развития, а с другой — показывало, почему там, где социальный опыт масс постоянно не обогащался достижениями научной мысли, это отставание становилось особенно значительным.
В изучении и этих социальных драм и этих тонких сдвигов в общественном сознании именно литературой накоплен богатый опыт. Напротив, научные изыскания в этих областях долгие годы страдали схематизмом, зачастую отвергающим живую плоть народной истории. Да и сам опыт изучения эволюции массового сознания, массовой психологии был беден, и редко кто, кроме тренированных этнографов, серьезно занимался его углублением. Лишь в последнее время общественные науки начали ускорять движение вперед в этом сложном и трудном деле.
Правда, в Тропической Африке положение исследователя облегчалось в известной мере самими масштабами и глубиной происходящих изменений. Они, как говорится, «резали» глаз.
В архаичных обществах Тропической Африки распад традиционных социальных отношений сопровождался и острым кризисом народного самосознания. Под воздействием начавших раскрываться внутренних противоречий оно меняло свой характер. Издавна присущие ему материалистические и мистические тенденции, ранее сосуществовавшие в состоянии некой «нерасчлененности», вступили в становящийся все более антагонистическим конфликт. Симптомом происходившей ломки сознания стали возросший скептицизм, резкое обострение критического чувства, больший реализм, «безверие», но одновременно и возникновение массовых религиозных течений. Многое в конкретных проявлениях этого кризиса могло представляться странным, даже уродливым. В то же время он был крайне плодотворен и во многом предопределил силу и размах ничего общего с религией и религиозностью
Одной из наиболее броских примет социального кризиса, ломки общественного сознания, изменений в народном мировоззрении стало во многих районах Тропической Африки «ведьмоборчество». За этим понятием, родившимся в застенках инквизиции, скрывались мучительные усилия африканских обществ освободиться от страха перед властью мертвых. Но не только. Подтачивались идеологические основы давних общественных порядков. Из густого мрака медленно возникало нечто новое.
В конце 1972 года на страницах выходящей в городе Ломе газеты «Того-пресс» я прочитал небольшую заметку местного следователя Антуана Мате. «Колдовство в Африке, — писал он, — это постоянное обращение к духам язычества. Это также протест против господствующих религий: католичества, ислама или реформатской церкви. Можно также утверждать, что колдовство является дочерью нищеты. Оно — надежда мятежных». Далее Антуан Мате призывал: «Надо заполнить новым видением мира пустоту, которая возникает из-за исчезновений суеверий и колдовства. С этой целью мы предлагаем создать специальную комиссию, призванную собирать сведения о магических обрядах, между прочим, об изготовлении талисманов гри-гри… Эти обряды невозможно полностью уничтожить, ибо они часто сопровождаются врачеванием и в состоянии оказать услугу нашему краю».
Такие высказывания очень характерны для известных кругов современного африканского общества, в котором живы и страх перед магией и убеждение, что в ней — возможность улучшения своей судьбы в этом несправедливом мире. В подобных взглядах робкий рационализм сочетался с мыслью о том, что в магических обрядах и суевериях все же могли скрываться элементы подлинного объективного знания. Чувствовалась даже готовность под этим предлогом чуть ли не встать на защиту колдовства.
Колдуны и ведьмы
Каким же было истинное место подобных явлений в изменяющемся африканском обществе? Кто считался способным распоряжаться магическими силами до начала социального кризиса, а кто стал обладать этой властью позже?
Колдуна узнают по красным глазам, рассказывали азанде работавшему среди них английскому этнографу Э. Эвансу-Притчарду. Когда встречается такой мужчина, то известно, что он колдун. И это же верно относительно женщины с красными глазами.
Лугбара верили, что колдуны и ведьмы — это существа завистливые, с дурным характером, ведущие себя иначе, чем принято в обществе. Они не имели родственных чувств, и их можно было узнать по тому, что держались они в стороне и от общей трапезы и от совместных развлечений. По мнению тех же лугбара, ведьмы и колдуны были противоположностью нормальных человеческих существ: их Кожа была белой либо серой, у них было много физический недостатков, наконец, их подозревали даже в каннибализме. Утверждалось, что в Заире, стране, славившейся колдунами, они даже ходили не так, как остальные люди, а вверх ногами.
У многих африканских народов, надо сказать» было распространено убеждение, что чем отдаленнее область, откуда происходил колдун, тем сильнее его мощь.
У азанде способность к колдовству передавалась по наследству. Сыновья колдуна сохраняли его зловещий дар. Напротив, женщине наследовали ее дочери. По мнению азанде, само свойство воздействовать на судьбы других людей находилось в теле колдуна или колдуньи в особом органе. Они говорили, что если вскрыть живот ведьмы, то у ее печени обнаруживался особый отросток. Когда его прокалывали, то «колдовство» с шумом вырывалось оттуда.