Агасфер (Вечный Жид) (том 2)
Шрифт:
Джальма послушно опустился в кресло.
Роден продолжал:
– Да... у вас есть друзья... или, лучше сказать, есть _друг... Друзья_ - это уже редкость!
– А вы?
– Правильно... Значит, у вас есть два друга, дорогой принц... Один... это я, меня вы знаете... а другой... другого вы не знаете, и он желает... остаться неизвестным...
– Почему?
– Почему?
– ответил с легким замешательством Роден.
– Потому что счастье доказать вам свою дружбу... он покупает ценой тайны.
– Зачем же скрываться, когда делаешь добро?
– Иногда для того, чтобы
– Я пользуюсь благодеяниями этой дружбы, зачем же скрываться от меня?
Эти повторяемые _зачем_, казалось, сбивали с толку Родена, который, однако, продолжал:
– Я говорю, дорогой принц, что ваш тайный друг быть может, опасается за свое спокойствие, если будет открыт...
– То есть... если будет открыто, что он мой друг?
– Именно так, милый принц.
Лицо Джальмы изменилось: на нем появилось выражение грустного достоинства. Он гордо поднял голову и властным, серьезным голосом сказал:
– Если этот друг скрывается, то... или он меня стыдится... или я должен стыдиться его... Я не могу пользоваться гостеприимством людей, которые считают меня недостойным их или которые недостойны меня... я ухожу из этого дома...
Говоря это, Джальма так решительно встал с места, что Роден воскликнул:
– Да выслушайте же меня, милый принц... Позвольте заметить, вы слишком стремительны и слишком щепетильны... Хотя мы и старались напомнить вам вашу родину, но не забывайте, что мы все-таки в центре Европы, в центре Франции... в Париже... Это должно отчасти изменить ваши взгляды... умоляю вас... выслушайте меня.
Джальма, несмотря на полное незнание некоторых общественных условностей, был слишком умен и прямодушен, чтобы не внять разумным доводам... Когда они ему казались действительно разумными. Слова Родена его успокоили... С наивной скромностью, какою в большинстве случаев одарены сильные и великодушные натуры, он кротко заметил:
– Отец мой, вы правы... я не на родине... Здесь... обычаи иные... я подумаю...
Несмотря на лукавство и хитрость, Роден оказывался сбитым с толку дикой натурой и непредсказуемостью мыслей индуса. Так и теперь он не знал, что делать, видя глубокую задумчивость, в какую впал Джальма. Наконец, тот заговорил спокойно, но в то же время решительно:
– Я вас послушался, отец мой, и все обдумал.
– Что же вы решили, дорогой принц?
– Нигде, ни в какой части света, ни под каким предлогом честный человек, испытывающий дружеские чувства к другому человеку, не станет скрывать дружбы.
– А если опасно открыть эту дружбу?
– спросил иезуит, которого начинал тревожить оборот, принимаемый разговором.
Джальма взглянул на иезуита с презрительным недоумением и ничего не ответил.
– Я понимаю ваше молчание: человек мужественный должен пренебрегать опасностью; но если эта опасность угрожает вам, а не ему, разве в этом случае с его стороны желание сохранить тайну не является не только простительным, но даже похвальным?
– Я ничего не приму от друга, который считает меня способным отказаться от него из чувства низости!
– Но выслушайте же меня...
– Прощайте, отец мой!
– Поразмыслите...
– Я все сказал...
– произнес Джальма
– Боже мой! А если речь идет о женщине?
– воскликнул Роден, выведенный, наконец, из терпения и бросившийся остановить принца, уход которого разрушал все его планы.
При последних словах Родена Джальма остановился.
– О женщине?
– сказал он, покраснев и вздрогнув.
– Речь идет о женщине?
– Ну да!
– отвечал Роден.
– Можете ли вы тогда понять, что она должна была окружить тайной доказательства своей дружбы?
– Женщина?
– повторял дрожащим голосом Джальма, с обожанием складывая руки; его прелестное лицо выражало неописуемо глубокое волнение. Женщина...
– повторил он еще раз.
– И парижанка?
– Да... раз уж вы заставляете меня совершить нескромность, то я вам признаюсь, что речь идет о... парижанке... достойной особе... весьма добродетельной... и лета которой заслуживают полного почтения...
– Она, значит, очень стара?
– воскликнул бедный Джальма, очаровательная мечта которого рассеялась как дым.
– Несколькими годами старше меня!
– отвечал с ироничной улыбкой Роден, ожидая, что молодой человек выкажет сейчас комичную досаду или гневное огорчение.
Ни того, ни другого не случилось. Страстное возбуждение, оживлявшее лицо принца, уступило теперь место выражению трогательного почтения. Он взглянул на Родена и взволнованно промолвил:
– Значит, эта женщина будет мне матерью?
Невозможно представить то грустное, трогательное, почти набожное выражение, какое Джальма придал слову мать.
– Именно так, милый принц... эта особа желает быть для вас матерью... но я не могу открыть вам причину ее привязанности к вам... Одному поверьте, что эта привязанность искренняя, а ее причины вполне почтенны. Открыть же их я вам не могу, потому что у нас тайны женщин, молодых или старых, одинаково священны.
– Конечно... ее тайна будет священна и для меня... Хотя я не знаю ее, но буду любить... ведь любят же Бога, хотя его и не видят.
– Теперь я могу пояснить, каковы намерения вашего друга относительно вас... Дом этот остается в вашем распоряжении: слуги, карета, лошади ждут ваших приказаний; счета по дому будут оплачиваться, а так как сын короля должен жить по-королевски, то я поставил в той комнате шкатулку с пятьюстами луидорами; ежемесячно она будет пополняться такой же суммой, и даже большей, если понадобится.
Заметив, что Джальма хочет протестовать, Роден торопливо прибавил:
– Я должен вас сразу предупредить, что ваша щепетильность совершенно излишня. Во-первых... сын от матери принять может все... а, во-вторых, так как через три месяца вы получите громадное наследство, то, если вам угодно, вы сможете вернуть ничтожную сумму, которую изведете, так как, в самом худшем случае, вряд ли эта сумма возрастет до четырех или пяти тысяч луидоров... Вас просят не стесняться... удовлетворять все ваши прихоти... Желают, чтобы вы появились в самом высшем кругу и появлялись так, как подобает сыну раджи, прозванного "Отцом Великодушного". Поэтому, прошу вас, не стесняйтесь; если вам этого недостаточно, требуйте, сколько хотите.