Агасфер (Вечный Жид) (том 3)
Шрифт:
– Упреки!
– Да! Уж коли хотите знать, вы неблагодарны и по отношению ко мне, потому что делаете ваших дочерей несчастными...
– Вон отсюда!
– с таким гневом закричал маршал, что Дагобер опомнился и, сожалея, что так далеко зашел, начал было:
– Генерал, я виноват... был дерзок... простите меня... но...
– Хорошо... я вас прощаю, но прошу оставить меня одного...
– Генерал... позвольте одно слово...
– Я прошу вас меня оставить... прошу как услуги... довольно вам этого?
– говорил маршал, стараясь сдерживаться.
Страшная бледность покрывала теперь лицо генерала, так недавно пылавшее от гнева.
– Генерал... умоляю вас... позвольте мне хоть минуту...
– Значит, уйти должен я, если вы не уходите?
– сказал маршал, направляясь к двери.
Эти слова были произнесены таким тоном, что Дагобер не осмелился больше настаивать и с жестом огорчения и отчаяния медленно вышел из комнаты.
Спустя несколько минут маршал, после мрачного молчания и долгого болезненного колебания, во время которого он несколько раз подходил к двери в комнату дочерей, наконец пересилил себя и, отерев платком холодный пот, выступивший у него на лбу, быстрыми шагами направился к ним, стараясь скрыть свое волнение.
43. ИСПЫТАНИЕ
Дагобер был совершенно прав, защищая своих детей, как он отечески называл Розу и Бланш, а между тем подозрения маршала относительно холодности его дочерей, к несчастью, объяснялись внешними проявлениями. Как маршал и говорил отцу, он не мог объяснить себе то грустное, боязливое смущение, которое овладевало девушками, когда они были с ним, и напрасно искал причину этого в их равнодушии. Иногда ему казалось, что он не мог достаточно хорошо скрыть горе об их умершей матери и этим, так сказать, внушил им мысль, что они не могут утешить его. То ему казалось, что он недостаточно был нежен с ними и оттолкнул их солдатской грубостью. То он с горечью уверял себя, что из-за долгой разлуки с ними он казался им чужим. Словом, целый ряд самых малообоснованных предположений завладевал его умом, а как только семена сомнения, недоверия, боязни брошены, то, рано или поздно, с роковым упорством они дадут ростки. Тем не менее, хотя маршал страдал от холодности дочерей, его привязанность к ним была настолько велика, что горе от возможной разлуки с ними вызывало в нем те колебания, которые отравляли ему жизнь; это была мучительная борьба между отцовской любовью и долгом, который он почитал священным.
Что касается клеветы, искусно распускаемой среди старых товарищей маршала и влиявшей на их отношения к нему, то ее распространяли друзья княгини де Сент-Дезье. Позже мы объясним смысл и цель этих отвратительных слухов, которые вместе с другими ранами, наносимыми сердцу маршала, доводили его до крайнего предела отчаяния.
Обуреваемый гневом и возбуждением, в какое его приводили эти беспрестанные _булавочные уколы_, как он их называл, маршал грубо обошелся с Дагобером, неосторожные слова которого его задели. Но после ухода солдата убежденная защита Дагобером Розы и Бланш пришла на ум маршалу среди раздумий, и он начал сомневаться в верности своих предположений. Тогда он решился на испытание, и, если бы оно подтвердило сомнения в любви дочерей, он готов был выполнить страшный замысел. Он направился в комнату дочерей.
Так как шум его разговора с Дагобером смутно долетал до девушек, несмотря на то что они спрятались у себя в спальной комнате, то, конечно, их бледные лица были очень встревожены при появлении отца. Девочки почтительно встали, когда маршал вошел, но тесно жались друг к другу и испуганно трепетали.
А между тем на лице отца не видно было ни гнева, ни строгости: его черты
"Дети мои... я страдаю... я пришел к вам, чтобы вы меня успокоили... любите меня... или я умру!"
Это так ясно _запечатлелось_ на лице маршала, что если бы девушки послушались первого душевного движения, то они бросились бы к нему в объятия... Но им припомнились слова письма, что всякое выражение нежности с их стороны тяжело для отца, они обменялись взглядом, но остались на месте.
По роковой случайности и маршал в эту минуту сгорал от желания открыть объятия детям. Он смотрел на них с обожанием и сделал легкое движение как бы для того, чтобы позвать их, не осмеливаясь на большее из страха оказаться непонятым. Девочки, повинуясь пагубным анонимным внушениям, остались молчаливы, неподвижны и испуганны, а отец принял это за выражение полного равнодушия.
При виде внешнего безразличия маршалу показалось, что сердце его замирает; больше он не мог сомневаться: дочери не понимали ни страшного горя, ни его безнадежной любви.
"По-прежнему холодны!
– подумал он.
– Я не ошибался".
Стараясь, однако, скрыть то, что он испытывал, он сказал почти спокойно, приближаясь к ним:
– Здравствуйте, девочки...
– Добрый день, батюшка!
– отвечала менее робкая Роза.
– Я вчера не смог с вами увидеться...
– взволнованным голосом продолжал он.
– Я был очень занят... речь шла о службе... об очень важном вопросе... Вы не сердитесь... что я не повидал вас?..
Стараясь улыбнуться, он, конечно, умолчал, что приходил взглянуть на них ночью, чтобы успокоиться после тяжелой вспышки горя.
– Не правда ли, вы мне прощаете... что я так забыл вас?
– Да, батюшка!
– отвечала Бланш, опуская глаза.
– А если бы я принужден был уехать на время, - медленно проговорил отец, - вы бы меня извинили?.. Вы бы скоро утешились? Не правда ли?
– Нам было бы очень грустно, если бы наше присутствие вас в чем-нибудь стесняло...
– сказала Роза, вспомнив наставления письма.
В этом ответе, робком и смущенном, маршал заподозрил наивное равнодушие. Он больше не мог сомневаться в отсутствии привязанности дочерей.
"Все кончено, - думал несчастный отец, не сводя глаз со своих детей, ничто не отозвалось в их сердце... Уеду я... или останусь - им все равно!.. Нет, я ничего для них не значу, потому что в эту торжественную минуту, когда они видят меня, быть может, в последний раз... дочерний инстинкт не подсказывает им, что их любовь могла бы меня спасти".
Под влиянием тягостной мысли маршал с такой тоской, с такой любовью взглянул на девушек, что Роза и Бланш, взволнованные, испуганные, невольно уступили неожиданному порыву и бросились на шею отцу, покрывая его лицо поцелуями и слезами. Маршал не сказал ничего; девушки тоже не промолвили ни слова, но все трое разом поняли друг друга... Точно электрическая искра внезапно пробежала по их сердцам и соединила их.
И страх, и сомнения, и коварные советы - все было забыто в этом непреодолимом порыве, бросившем дочерей в объятия отца. В роковую минуту, когда неизъяснимое недоверие должно было разлучить их навеки, внезапный порыв придал им веру друг в друга.
Маршал все понял; но у него не хватало слов выразить свою радость... Растроганный, растерянный, он целовал волосы, лоб и руки девочек, вздыхая, плача и смеясь в одно и то же время; казалось, он сошел с ума от ликования, обезумел, опьянел от счастья. Наконец он воскликнул: