Агасфер (Вечный Жид) (том 3)

Сэ Эжен

По мере того как экипаж приближался к кварталу Маре, в котором был расположен дом Мариуса де Реннепона, на лице Родена можно было все яснее читать выражение лихорадочного волнения и нетерпения; два или три раза он открывал папку, перечитывая или перекладывая различные акты и заметки о смерти членов семьи Реннепонов. Время от времени он с тревогой высовывал голову в дверцу кареты, как бы желая подогнать экипаж. Добрый маленький отец, его _социус_, не спускал с него насмешливого взгляда.

Наконец экипаж въехал на улицу св.Франциска и остановился перед окованными железом воротами старого дома, закрывшимися

полтора века тому назад. Роден выскочил с поспешностью юноши и неистово застучал в ворота, в то время как отец Кабочини, не столь подвижный, медленно вышел из кареты.

Никто не отозвался на звонкий удар молотка Родена.

Дрожа от волнения, Роден постучал снова. Послышались медленные, волочащиеся шаги и остановились за дверью, которая все еще не отворялась.

– Право, точно на горячих углях поджаривают, - сказал Роден, которому казалось, что грудь его горит от тревоги.

И еще раз с силой стукнув в ворота, он принялся по своему обыкновению грызть ногти.

Наконец ворота отворились и показался хранитель дома Самюэль. Черты старика выражали глубокое горе, на почтенном лице были видны следы недавних слез, которые он еще продолжал отирать дрожащей рукой, открывая ворота. Он спросил Родена:

– Кто вы такие?

– Я доверенное лицо по дарственной аббата Габриеля, единственного наследника, оставшегося в живых из семейства Реннепонов, - поспешно ответил Роден.
– Этот господин мой секретарь.

Внимательно взглянув на иезуита, Самюэль сказал:

– Да, я узнаю вас. Не угодно ли вам за мной последовать?

И старый сторож пошел к дому, стоявшему в саду, сделав знак, чтобы преподобные отцы шли за ним.

– Этот проклятый старик так меня разозлил, заставив дожидаться у ворот, - тихонько сказал Роден своему _социусу_, - что меня просто начало лихорадить. Губы и горло пересохли и горят, словно пергамент в огне.

– Не хотите ли чего-нибудь выпить, добрый и дорогой отец мой? Не спросить ли воды у этого человека?
– воскликнул маленький кривой аббат в припадке нежной заботливости.

– Нет, нет, - отвечал Роден, - ничего... я просто сгораю от нетерпения.

Бледная и печальная стояла Вифзафея у дверей своего жилища. Муж ее, проходя мимо, спросил по-еврейски:

– Занавеси в комнате траура задернуты?

– Да.

– А шкатулка?

– Приготовлена!
– отвечала Вифзафея на том же языке.

Перекинувшись этими непонятными для иезуитов словами, Самюэль и его жена, несмотря на горе и отчаяние, обменялись мрачной и многозначительной улыбкой.

Войдя вслед за Самюэлем в вестибюль, где горела лампа, Роден, обладавший хорошей памятью на места, направился прямо к красной зале, где происходило первое собрание наследников.

Но Самюэль остановил его:

– Надо идти не туда!

И взяв лампу, он пошел по темной лестнице, так как все окна были еще замурованы.

– Но, - сказал Роден, - ведь мы раньше собирались в зале первого этажа?

– А сегодня соберемся наверху, - отвечал Самюэль, и он начал медленно подниматься по лестнице.

– Где это наверху?
– спросил Роден, следуя за ним.

– В траурной комнате, - сказал еврей, продолжая подниматься.

– Что это за траурная комната?
–

спросил удивленный Роден.

– Это место смерти и слез, - отвечал еврей, продолжая подниматься.

– Но зачем же идти туда?
– спросил Роден.

– Деньги там!
– отвечал Самюэль.

– А, деньги!
– сказал Роден, поспешно догоняя его.

На повороте лестницы сквозь чугунные перила Родену бросился в глаза профиль старого еврея, освещенный слабым светом маленькой лампы. Его выражение поразило иезуита. Кроткие, потускневшие от старости глаза горели. Печальные и добрые черты, казалось, стали жесткими, и на тонких губах мелькала странная улыбка.

– Ведь не особенно высоко, - сказал Роден отцу Кабочини, - а у меня подкашиваются ноги... я задыхаюсь... в висках стучит...

В самом деле, Роден дышал с трудом. Отец Кабочини, всегда предупредительный, промолчал. Он казался сильно озабоченным.

– Скоро ли мы придем?
– спросил с нетерпением Роден.

– Мы уже пришли, - отвечал Самюэль.

– Наконец-то! К счастью...

– Да... к счастью...
– отвечал еврей, и, свернув в коридор, он указал рукой на большую дверь, из-за которой пробивался слабый свет.

Роден, хотя его удивление усиливалось все больше, решительно вошел в комнату в сопровождении отца Кабочини и Самюэля.

Комната, в которую они вошли, была очень велика. Она освещалась через четырехугольный бельведер, но его стекла со всех сторон были забиты свинцовыми листами, в которых находились только семь отверстий в виде креста. В комнате было бы совершенно темно, если бы не лампа, горевшая на массивном черном мраморном консоле у стены. Убранство было вполне траурное: комната была вся задрапирована черным сукном с большой каймой, мебели больше не было никакой, кроме подставки под лампу. На ней же стояла железная шкатулка, тонкой работы XVII столетия, - настоящее кружево из стали.

Самюэль обратился к Родену, оглядывавшему залу с удивлением, но без всякого страха, и сказал:

– Воля завещателя, какой бы странной она вам ни показалась, для меня священна, и я исполню ее до конца.

– Вполне справедливо, - сказал Роден.
– Но все-таки для чего мы пришли сюда?

– Вы сейчас это узнаете. Итак, вы уполномоченный единственного оставшегося в живых потомка Реннепонов, господина аббата Габриеля де Реннепона?

– Да, и вот моя доверенность.

– Чтобы не терять времени в ожидании нотариуса, - продолжал Самюэль, я перечислю вам суммы, заключающиеся в этой железной шкатулке, которую я вчера взял из Французского банка.

– Капитал здесь?
– воскликнул Роден взволнованным голосом, бросаясь к шкатулке.

– Да, вот опись... Ваш секретарь будет ее читать, а я вам буду подавать бумаги, которые после проверки мы снова положим в эту шкатулку, передать которую я вам могу только через нотариуса.

– Отлично, - отвечал Роден.

Проверка продолжалась недолго, так как бумаги, в которых заключался капитал, были все на крупные суммы, а деньгами имелось только сто тысяч франков банковыми билетами, тридцать пять тысяч франков золотом и двести пятьдесят франков серебром. Всего было _двести двенадцать миллионов сто семьдесят пять тысяч франков_...