Агасфер (Вечный Жид) (том 3)
Шрифт:
– Ты права, Шушу, это не только глупо, но архиглупо!
– подхватил ее сосед в костюме Пьеро.
– Сидишь себе спокойно, пользуешься всеми благами жизни и вдруг: странная гримаса, и человек готов... Удивительно остроумно!.. И что она этим хочет доказать, скажите на милость?
– Это только доказывает, что холера - плохой живописец, у которого на палитре только один тон, да еще прескверный, зеленоватый тон!
– начал известный художник романтической школы, в костюме римлянина школы Давида.
– Несомненно, эта негодяйка изучала противного Якобуса, короля
– Однако, мэтр, - почтительно возразил один из учеников великого художника, - я видел холерных с _изящными_ судорогами и в агонии которых было много _шика_!
– Господа, - воскликнул затем знаменитый скульптор.
– Закончим одним словом: холера - отвратительный живописец, но ловкий рисовальщик... она вам сразу так анатомирует тело, так обтягивает кости, что и Микеланджело перед ней только школьник!
– Признаем холеру плохим колористом, но хорошим рисовальщиком! крикнуло разом несколько голосов.
– Впрочем, господа, - начал с комической важностью Нини-Мельница, - в этой эпидемии кроется прелукавый урок, нечто вроде перста провидения, как сказал бы великий Боссюэ...
– Какой урок?.. Какой урок? говори скорее!
– Да, господа! Мне как будто слышится сверху голос, поучающий нас: "Пейте, друзья, проматывайте деньги, обнимайте жену ближнего... ибо, быть может, ваши дни сочтены... несчастные!!!"
И с этими словами толстый Силен-ортодокс, пользуясь рассеянностью своей соседки мадемуазель Модесты, сорвал с цветущей щеки Любви звонкий и сочный поцелуй.
Пример оказался заразительным: звуки поцелуев примешались к взрывам хохота.
– Черт возьми! дьявол вас побери!
– воскликнул художник, весело грозя пальцем Нини-Мельнице.
– Счастье ваше, что, быть может, завтра конец света, а то бы я вам задал за то, что вы поцеловали Любовь, которая является моей любовью.
– Это ясно доказывает, о Рубенс, о Рафаэль, все преимущества холеры, которую я провозглашаю самой ласковой и общительной особой!
– И филантропкой тоже!
– сказал один из собутыльников.
– Благодаря ей кредиторы начинают заботиться о здоровье своих должников... Сегодня один ростовщик, которому особенно дорого мое здоровье, принес мне множество противохолерных средств, уговаривая меня ими пользоваться.
– А меня, - начал другой, - мой портной, которому я должен тысячу экю, умолял надеть фланелевый набрюшник, но я ему ответил: "О портной! изорви мой счет, и я весь _офланелюсь_, чтобы сохранить тебе заказчика, раз ты им так дорожишь".
– О, Холера! пью за тебя!
– начал Нини-Мельница шутовское моление.
– Ты не отчаяние... нет, ты символ надежды... да, надежды! Сколько мужей, сколько жен рассчитывали только на один, да и то неверный номер в лотерее вдовства! Явилась ты, и они воспрянули духом; их шансы на свободу благодаря тебе увеличились во сто раз!
– А жаждущие наследства! Какую благодарность испытывают они к тебе! Легкая простуда, ерунда, пустяк, и крак... в какой-нибудь час дядюшка или побочный сонаследник переходит
– А те, кто вечно ищет занять чужое место! Какой счастливой кумой является для них холера!
– И как это укрепляет клятвы в постоянстве и вечной любви, сентиментально заметила Модеста.
– Сколько каналий клялись кроткой и слабой женщине любить ее до смерти и не знали, что так близки к истине и сдержат свое слово!
– Господа!
– провозгласил снова Нини-Мельница...
– Так как мы, быть может, накануне конца света, по словам нашего великого художника, то я предлагаю играть в мир наизнанку: пусть эти дамы ухаживают за нами, заигрывают с нами, шалят, воруют у нас поцелуи... позволяют себе всякие вольности и даже... тем хуже, черт возьми!.. пусть они даже нас оскорбляют. Да, я призываю, приглашаю меня оскорблять... Итак, Любовь, вы можете удостоить меня самым грубым оскорблением, какое можно только нанести добродетельному и стыдливому холостяку!
– прибавил духовный писатель, наклоняясь к мадемуазель Модесте, которая оттолкнула его, заливаясь безумным хохотом.
Общий смех встретил нелепое предложение Нини-Мельницы. Оргия разгоралась все больше и больше.
Во время этого оглушительного смеха официант, уже приходивший несколько раз раньше и указывавший товарищам на потолок, появился еще раз с бледной, исказившейся физиономией и, подойдя к метрдотелю, тихо промолвил взволнованным голосом:
– Они пришли...
– Кто?
– Да знаете... наверх!
– и он снова показал на потолок.
– А...
– протянул буфетчик с озабоченным лицом.
– Где же они?
– Да уж поднялись... там теперь!
– качая головой с испуганным видом, сказал слуга.
– А что сказал хозяин?
– Он в отчаянии... из-за этих, - слуга кивнул на пирующих.
– Он не знает, что и делать... послал меня к вам...
– А какого черта я могу сделать!
– сказал метрдотель, вытирая лоб. Надо было Этого ожидать... так неизбежно должно было случиться...
– Я здесь ни за что не останусь, если это начнется!
– И хорошо сделаешь... твоя испуганная физиономия и то начинает привлекать внимание. Иди к хозяину и скажи, что, по-моему, остается только ждать, что будет дальше.
Этот инцидент остался почти незамеченным среди разраставшегося шума веселого пиршества.
Один из гостей, впрочем, не пил и не смеялся. Это был Голыш; уставившись мрачным взором в пустое пространство и чуждый всему, что происходило вокруг него, он думал о Королеве Вакханок, которая могла бы быть такой веселой и блестящей на этой сатурналии. Только одно воспоминание об этой женщине, которую он продолжал безумно любить, еще могло вывести его из постоянного отупения. Странное дело! Жак только потому и согласился участвовать в карнавале, что этот безумный пир напоминал ему последний день, проведенный с Сефизой: тот веселый ужин после бала, когда Королева Вакханок с каким-то необъяснимым предчувствием провозгласила мрачный тост за приближающуюся к Франции эпидемию: