Агасфер (Вечный Жид) (том 3)
Шрифт:
– Я стараюсь, насколько возможно, избегать официальной исповеди, если можно так сказать...
– начал миссионер.
– По-моему, в ней много печальных и неудобных сторон... Между тем я... я счастлив, очень счастлив, когда могу внушить такое доверие, что друг пожелает открыть мне свое сердце, как другу. Но так как по добровольно данным мною обетам, - молодой священник не мог при этом удержаться от вздоха, - я принадлежу церкви, то обязан повиноваться ее предписаниям. Поэтому, если вы желаете, я могу выслушать вас и в качестве духовника.
– Вы повинуетесь постановлениям, с которыми в душе не согласны? спросил господин Гарди, изумленный этой покорностью.
– Брат мой, чему бы ни научил нас опыт, что бы ни раскрыл он, - грустно
– Даже для вас, брат мой?
– Да, для нас, деревенских священников или городских викариев, для всех нас, скромных пролетариев духовенства, простых работников в винограднике Господнем. Аристократия, постепенно проникнувшая в церковь, управляет нами с несколько феодальной суровостью; но божественная сущность христианства такова, что она противостоит всем злоупотреблениям, которые хотят его извратить. В самых смиренных слоях низшего духовенства, лучше чем где бы то ни было, я могу служить святому делу обездоленных и проповедовать освобождение. Вот почему, брат мой, я остаюсь в церкви и подчиняюсь ее дисциплине. Я говорю вам это, брат мой, - прибавил Габриель экспансивно, потому что и вы и я исповедуем одну истину: ремесленники, которых вы собрали, чтобы делить с ними плоды ваших работ, не являются больше обездоленными... Поэтому тем добром, которое вы делаете, вы служите Христу гораздо более деятельно, нежели я...
– И я буду ему служить, только бы хватило сил!
– А отчего бы вас могли покинуть силы?
– Если бы вы знали, как я несчастлив! Если бы знали, какие удары на меня обрушились!
– Несомненно, разорение и пожар, уничтоживший вашу фабрику, прискорбны...
– Ах, брат мой!
– прервал его господин Гарди.
– В этом ли только беда! Неужели мое мужество покинуло бы меня перед несчастием, которое можно исправить деньгами? Но увы, есть другие потери, не возместимые ничем... бывают в сердце руины, восстановить которые нельзя!.. И тем не менее сейчас, поддаваясь обаянию ваших великодушных слов, я чувствую, что будущее, такое мрачное до сих пор для меня, теперь становится яснее. Вы меня подбодрили, оживили, напомнили о той миссии, которую я должен выполнить в этом мире.
– Продолжайте, брат мой!
– Увы! Мной снова овладевает страх, когда я подумаю, что должен вернуться к деятельной жизни, в мир, где я так страдал!
– Что же порождает этот страх?
– с возрастающим участием спросил Габриель.
– Выслушайте меня, брат мой! Всю свою нежность и преданность я сосредоточил на двух существах: на друге, которого я считал искренним, и на другой, более нежной привязанности... Друг изменил мне самым коварным образом... женщина, пожертвовавшая ради меня долгом, имела мужество - и я, конечно, могу ее только уважать за это - пожертвовать нашей любовью ради спокойствия своей матери и навеки покинула Францию... Я боюсь, что излечить эти горести невозможно и они своей тяжестью превысят мои силы и не дадут мне следовать по новому пути! Я сознаюсь в своей слабости, я знаю, что она велика, но я боюсь ее еще сильнее с тех пор, как понял, что не имею права жить в бездействии, если могу что-нибудь сделать для человечества... Вы раскрыли мне глаза на мои обязанности, и единственное, чего я боюсь теперь, несмотря на правильное решение, повторяю вам, это, чтобы я не лишился сил, очутившись в свете и почувствовав, как он теперь для меня пуст и холоден.
– А разве честные рабочие, которые ждут и благословляют вас, не заполнят для вас мир?
– Да... брат мой...
– с горечью сказал господин Гарди, - но прежде к радости исполненного долга присоединялись дружба и любовь, наполнявшие мою жизнь... Их нет теперь, и они оставляют в моем сердце громадную пустоту. Я надеялся, что религия заполнит опустевшее место...
– Вас обманули, брат мой, уверяю вас. Бог желает счастья человеку, потому что хочет, чтобы он был добр и справедлив.
– О! Если бы я раньше слышал эти слова надежды!
– воскликнул господин Гарди.
– Мои раны давно бы излечились, я давно бы начал то благое дело, продолжать которое вы мне советуете... Я, может быть, нашел бы в нем утешение и забвение от моих горестей. Но сейчас... О! Ужасно сознаться, меня так приучили здесь к страданию, что оно, кажется, должно навсегда парализовать мою жизнь!
Затем, устыдившись того, что снова поддался унынию, господин Гарди закрыл лицо руками и продолжал расстроенным голосом:
– Простите... простите меня за слабость... Но если бы вы знали, каково человеку, жившему только сердцем, разом всего лишиться! Поверьте, что боязнь, бессилие и колебания заслуживают жалости, а не презрения!
Смиренное признание господина Гарди производило столь тяжелое впечатление, что Габриель был тронут до слез. В этом почти болезненном унынии Габриель с ужасом видел следы влияния преподобных отцов, которые умеют так искусно растравить рану, нанесенную нежной, чувствительной душе, вливая в нее каплю за каплей горький яд безотрадных максим, и которые хорошо знают, что бездна отчаяния невольно притягивает страдальца, и стараются как можно глубже ее вырыть, чтобы жертва, околдованная, обезумевшая, не сводила с нее пылающего, пристального взора до той поры, пока наконец бездна не поглотит человека, а жадность преподобных отцов не захватит того, что от него осталось... Напрасно синеет лазурь эфира, напрасно золотые лучи солнца блестят на небосклоне, напрасно несчастный знает, что будет спасен, если только поднимет глаза к небу, напрасно даже бросает он на него беглый взгляд...
– скоро, уступая всесильным адским чарам этих злодеев-святош, он снова погружается взором в разверстую бездну, которая его притягивает. То же случилось и с господином Гарди. Понимая опасность положения, Габриель собрал все силы, чтобы вырвать его из этого уныния, и воскликнул:
– Что вы говорите, брат мой, о жалости и презрении? В глазах Бога и людей может ли быть что-либо священнее души, которая, испытав бурю страстей, ищет успокоения в религии? Успокойтесь... раны ваши излечимы... Стоит вам покинуть этот дом, и они быстро заживут... поверьте мне!
– Увы! Если бы возможно было надеяться на это!
– Да... поверьте, что они заживут, как только ваши прежние горести, перестав будить в вас отчаяние, пробудят утешительные, почти сладостные мысли!
Господин Гарди на минуту был ослеплен тем светлым будущим, какое вторично открывали перед ним евангельские слова Габриеля.
С трепещущим от столь разнообразных волнений сердцем он воскликнул:
– О! Какая святая сила заключается, брат мой, в ваших словах! Как умеете вы превращать горечь обиды в сладость прощения! Мне начинает казаться, что спокойствие и мир возвратились в мою душу, когда я думаю о том, что вы говорите.
– О, вы увидите, - с увлечением продолжал Габриель, - какие сладкие радости ждут вас! Молиться за тех, кого любишь, кого любил! Сочетать в молитвах все, что мы любим, - с Богом! А эта женщина, любовь которой была вам так дорога!.. Зачем вспоминать о ней с болью? Зачем бежать от этих воспоминаний?
– О!
– Я вас понимаю теперь!
– воскликнул господин Гарди.
– Молиться... это любить... Молитва - прощение вместо проклятия, надежда вместо отчаяния, сладкие, как плодотворная роса, слезы - вместо жгучих слез отчаяния! О, я вас понимаю! Вы не говорите: страдать - молиться; я чувствую, что вы правы, говоря: надеяться, прощать - вот в чем молитва! Благодаря вам я без страха вернусь к жизни.
И с этими словами он протянул ему руки, повторяя:
– Брат мой, вы снова, еще раз спасли меня!