Агата Кристи
Шрифт:
Из Багдада в Шираз они перелетели через Тегеран на самолетах недавно созданной немецкой авиалинии. То был первый полет Агаты после памятного пятиминутного кружения на аэроплане в 1911 году. И, увы, никакой романтики самолеты для нее не сохранили — возможно, то было влияние трезвого Арчи. Теперь они стали частью обыденной жизни. Садишься в пункте А и выходишь в пункте Б… или не выходишь, но даже жертвы авиакатастроф сделались обыденностью (не для самих жертв и их родных, конечно!). Затем через пустыню с ужасными ночлегами Маллоуэны добрались до Исфахана. Вероятно, он малоизвестен в широких кругах, однако Агата Кристи «всегда считала Исфахан самым красивым городом в мире. Нигде больше нет таких великолепных цветов — розового, голубого и золотого, — в какие окрашены растения, птицы, арабески, прелестные сказочные дома и чудесные яркие изразцы. Поистине волшебный город!». И не разочаровалась в нем, побывав там через 20 лет.
Смешно
«Но взойдя на борт, обнаружили такое разительное отличие от Персии и Ирака, какое трудно себе представить. Во-первых, на пароходе было безупречно чисто, как в больнице, как в настоящей больнице. В каютах стояли высокие железные кровати, на них лежали жесткие соломенные тюфяки, покрытые чистыми простынями из грубой хлопковой ткани; в каждой каюте были простой жестяной кувшин и таз. Члены корабельной команды напоминали роботов — все под два метра ростом, светловолосые, с безразличным выражением лиц. Они обращались с нами вежливо, но так, словно на самом деле нас там не было.С нами никто не разговаривал, никто на нас не смотрел и вообще не обращал ни малейшего внимания.
Однако наконец мы увидели, что в салоне накрывают столы, и с надеждой заглянули внутрь. Никто не сделал приглашающего жеста и даже, кажется, не заметил нас. Макс, собрав все свое мужество, спросил, можно ли нам поесть. Его вопроса явно не поняли. Он попробовал задать его по-французски, по-арабски и, как мог, по-персидски. Никакого впечатления. Тогда, отчаявшись, он раскрыл рот и решительно указал пальцем на горло — этого универсального жеста не понять было невозможно. Официант тут же пододвинул к столу два стула, мы сели, и нам принесли еду. Она была вполне приличной, хоть и весьма простой, и стоила неправдоподобно дешево».
В Баку их встречал представитель «Интуриста» — обаятельный, все знающий и бегло говорящий по-французски. Разумеется, Макс мысленно видел на нем погоны соответствующей организации, а его жена только удивилась, зачем тот предложил пойти в оперу на «Фауста»: «Не затем я ехала в Россию, чтобы слушать „Фауста“». Макс-то, надо думать, понимал, что опера предложена как самый безопасный вид развлечения иностранцев. День в Баку запомнился Агате Маллоуэн прежде всего безлюдностью улиц и длинными унылыми очередями к нескольким открытым магазинам. К иностранцам все были бесконечно предупредительны, даже уступили им место в очереди за билетами до Батуми (почему-то заранее не взятыми представителем «Интуриста»). В купе поезда они ехали со старухой, учившей их заваривать чай в поезде (за кипятком тогда приходилось бегать на станциях к паровозному котлу, хотя в новых советских составах уже начинали появляться наши ноу-хау — такие полезные бойлеры в вагонах). Вторым попутчиком был юноша, «который говорил по-немецки» (ненавязчивый сопровождающий?).
Если верить воспоминаниям Агаты Кристи, что-то случилось в Батуми. Их не встретили, найти место в гостинице оказалось невероятно трудно и удалось буквально силой (они просто отказались уйти из восьмой по счету гостиницы, и персоналу пришлось их поместить на ночь на чердаке), потом они долго искали пристань и, наконец, с помощью старика, говорившего по-французски, еле разыскали свой посланный грузовым поездом багаж на таможне и сели на французский корабль до Марселя. Возможно, все так и происходило. А возможно, Маллоуэн сумел «оторваться» от слежки и изучить за сутки то, что собственно и могло быть целью его миссии, — степень обороноспособности стратегического Батуми.
Первый год брака ушел на свадебное путешествие и болезнь, каникулы с Розалиндой и обустройство семейной жизни в Англии, поездку по Ирану и России. Миссис Маллоуэн легко вошла в роль жены археолога, вызвав полное одобрение старейшины среди археологических жен миссис Кэмпбелл-Томпсон. Она так стремилась приносить пользу на раскопках, что даже стала брать уроки в средней школе Торки (!), выросшей вплотную к Эшфилду, закрывшей вид и раздражавшей шумом, где, однако, ее наконец научили тому, что на свете есть прямой угол и линейка! Она проводила осенне-зимний сезон в Ираке, предоставляя Мэдж забирать Розалинду в Эбни на рождественские
Результат ее работы для мира археологии сказался быстро: в 1932 году, по окончании сезона у Си-Ти, Макс на свои деньги [9] начал раскапывать маленький курган недалеко от древней Ниневии, в деревушке Арпачии. Его с ходу ждала невероятная удача: он откопал сгоревшую гончарную мастерскую, которая именно благодаря огню сохранилась в неприкосновенности (черепки не горят, а пепел укрыл их от песка и ветра). После окончания такого затяжного и успешного сезона они на радостях устроили скачки для местных жителей и рабочих на призы. Тот великий день в окрестностях Арпачии не забыли и спустя многие-многие годы! столько радости и новизны ощущений доставили их участникам соревнования без различия возрастов и состояний.
9
Полученные от Британской школы археологии в Ираке, куда их вложила его жена.
По возвращении в Англию Макс тотчас выпустил книгу о результатах раскопок (также за свойсчет?), его находки выставили в Британском музее, его окружил ореол славы, но только в узких профессиональных кругах. Как археолог он был, безусловно, выше среднего уровня, но до Вулли отнюдь недотягивал. Он мечтал прославиться раскопками знаменитого в древности Нимруда и теперь располагал деньгами для настоящей экспедиции, но… на следующий сезон Ирак оказался закрыт для всех археологов: ситуация там качнулась в пользу Германии, где к власти пришла новая, непонятная пока партия. Один ее сторонник, директор Багдадского музея древностей, попался Маллоуэнам в Багдаде. Человек любезный и милый, ученый и пианист, он в разговоре вдруг взорвался:
«— Возможно, у вас евреи не такие, как у нас. Они опасны. Их следует истребить! Ничто другое не поможет!
Я уставилась на него, не веря своим ушам. Но он имел в виду именно то, что сказал. Там, в гостиной доктора Гордана, играющего на пианино, я увидела первого в своей жизни нациста — позднее я узнала, что жена его была еще более оголтелой нацисткой. Они выполняли в Багдаде определенную миссию — не только по части древностей и не только на благо своей страны, они еще и шпионили за собственным германским послом. Есть вещи, которые — когда в конце концов убеждаешься в них — повергают в отчаяние».
Не имел ли еврейских корней дедушка Агаты, финансист Натаниэль Миллер? если и нет, все-таки нелепостью кажутся позднейшие обвинения Агаты Кристи в антисемитизме. Из-за политических перемен археологи переместились в Сирию, где Макс и копал до 1938 года без исключительных успехов, но вполне удачно с научной точки зрения.
Обычно археологический сезон длился три-четыре месяца. Остальное время Макс разбирал и обрабатывал находки, его жена занималась творчеством. Доходы от новых романов Агаты Кристи, выходивших в Англии, меркли перед доходами от публикаций в Америке. Из-за океана текли такие большие деньги, что, при всей ее любви к математике и знании бухгалтерии, заполнение все более запутанных налоговых деклараций стало делом заведомо невыполнимым. Зато на эти гонорары она получила возможность предаться любимой с детства игре — в дома. В Лондоне у нее их стало чуть не шесть или семь, и они с Максом жили то в одном, то в другом, пытаясь понять, где приятнее. Любимым стал особняк на Шеффилд-террас с комнатами почти такими же высокими и просторными, как в Эшфилде — впервые она почувствовала себя уютно даже в Лондоне. Эшфилд находился слишком далеко, чтобы ездить туда на выходные, и они купили по случайно низкой цене настоящую виллу в стиле королевы Анны на берегу Темзы, в изысканном Уоллингфорде. Лужайка под огромным ливанским кедром, где так приятно пить чай летним вечером, сад у самых окон и роскошный вид на луга, спускавшиеся к реке, — идиллия в стиле Генри Джеймса. Этот дом стал «домом Макса» (Макс — не Арчи, его не беспокоило, что жена зарабатывает больше, а та с удовольствием тратила деньги на него, как на себя).