Агент, бывший в употреблении

Райнов Богомил Николаев

— По-моему, немного ржи добавлено, — замечает Однако, отпивая из пластмассового стаканчика глоток кофе эспрессо.

— Нет в нем никакой ржи. Чистый кофе.

— Может, и чистый, но немного ржи все же есть.

— Ты так нанюхался своей ржи, что тебе шампанского налей — и оно будет рожью отдавать.

— Ну, я не такой утонченно культурный, как вы с Бориславом, — пить шампанское на Елисейских Полях не доводилось.

Что касается Борислава, он редко составляет нам компанию. Он, в отличие от нас, работает.

— Как

это вы с Однако высиживаете в этом парке! — спрашивает как-то утром Борислав. — Там так воняет выхлопными газами с бульвара, что долго не высидишь. А вы торчите рядом с этим буфетом и воображаете, будто дышите чистым воздухом.

— Ну, у нас же нет, как у тебя, лимузина, чтобы выехать за город.

— Ты у меня прямо с языка снял. Я как раз собирался сказать, что починил свой катафалк и приглашаю тебя на воскресную прогулку.

Катафалком он ласково именует свою «Ладу».

— И куда мы поедем?

— Куда скажешь.

— Ну, скажем, туда, «где впервые ты зари увидел свет» [8] . Это недалеко.

— Недалеко-то недалеко, но тебе известно, что такое сельская нищета?

— Мне не приходилось жить в сельской местности.

— Ты никогда не говорил, откуда родом.

— Ниоткуда.

— Как это «ниоткуда»?

— Из приюта.

Замолкает. Потом говорит:

— В приюте бывать не доводилось, но знаю, что это такое.

8

Строка из стихотворения болгарского поэта Ивана Bазова (1850–1921). — Примеч. пер.

— Откуда ж ты знаешь?

— В моем селе, куда ты предлагаешь съездить, есть один такой приют. Называется «Сиротский дом». Построили когда-то. Но сейчас он в таком жалком состоянии, что и говорить не хочется.

И хотя говорить ему не хочется, он рассказывает мне, как в этом приюте живется детям: носят рвань, зимой замерзают и постоянно недоедают.

— Дошло до того, что чаще всего вся их еда — это два кусочка хлеба в день: один на обед и один на ужин.

— Пустой хлеб?

— Иногда не пустой. Бывает, местная власть выделяет им бутылку подсолнечного масла и пакетик красного перца. Капнут несколько капель масла на хлеб, посыпят слегка перцем — и уже не совсем пустой хлеб.

Бросает на меня быстрый взгляд:

— Похоже, твой интерес к моему родному селу испарился.

— Напротив. Лишь бы ты не устыдился свозить меня туда.

«Катафалк» припаркован аж на улице Стефана Караджи.

— Ты поставил машину возле самого министерства, — отмечаю. — Надеешься, что, если будешь держаться к ним поближе, то, глядишь, снова возьмут на работу?

— Нет, просто надеюсь, что отсюда ее не угонят.

— Думаешь, найдутся желающие угнать твою «Ладу»?

— Мало ли… Если кому-то понадобится установить взрывное устройство, воспользуются именно такой неприметной машиной.

Разговор продолжается в «катафалке»,

вылизанном до исступления — ни окурков, ни сигаретного пепла, ни соринки. Машина едет вдоль фасада министерства, и это дает мне повод задать давно назревший вопрос:

— Интересно, почему этот грозный лев на входе смотрит в сторону улицы Графа Игнатьева?

— Чует, что враг появится именно оттуда.

— А что ему мешает появиться со стороны улицы Шестого сентября или улицы Гурко?

— Исключено. Все квартиры в той части города заселены людьми спецслужб.

— Во всем мире так.

— Не уверен. Говорят, кого тут ни толкни ненароком в толпе, окажется, что — агент в штатском.

— А тебе-то что до этого?

— Ничего. Просто говорю. Как Однако — сам с собой.

Разговор ни с того ни с сего обрывается. А потом также ни с того ни с сего возобновляется. Только мы разговариваем не вслух, а про себя. Как Однако. Такая безмолвная беседа продолжается у нас аж до тех самых пор, пока не выезжаем на равнинную местность с полями по обеим сторонам дороги. От Софии мы уже довольно далеко, поскольку вокруг столицы давно уже практически не осталось никаких полей.

— В прежние времена, — говорю, — нас донимали темой пахоты. Газеты только о ней и писали — приступили к пахоте, закончили пахоту, опоздали с пахотой… Как будто в Болгарии других проблем не было. А сейчас, как я посмотрю, пахота никого не интересует, даже тех, кому ею следует заниматься в силу профессии.

— Им не остается времени на пахоту, — объясняет Борислав. — Все время у них уходит на споры, какая земля кому принадлежит.

Съезжаем с главного шоссе и едем по второстепенной дороге. Через два-три километра съезжаем и с этой дороги, сворачивая на другую — неровную, узкую, очевидно, проселочную. Едем среди голых холмов, пока не упираемся в барьер. Барьер — это широкая доска, прибитая к двум столбам по сторонам дороги. Надпись на ней крупными неровными буквами извещает:

РЕМОНТ ДОРОГИ

— С самой осени ремонтируют, — объясняет Борислав. — И, наверное, с таким же успехом будут ремонтировать до следующей осени. По одной-единственной причине: никто не собирается заниматься этим ремонтом.

Он глушит мотор и открывает переднюю дверцу, чтобы выветрился табачный дым.

— И как же село поддерживает связь с внешним миром?

— С другой стороны села есть еще одна дорога. Ее состояние намного хуже, но там ремонтом и не думают заниматься.

Снова едем, но уже в обратном направлении. Когда выбираемся на шоссе и устремляемся к Софии, мой спутник предлагает:

— Давай где-нибудь остановимся, выпьем пива. А то получится, что прокатились впустую.

Останавливаемся у первого придорожного заведения, попавшегося на глаза. Располагаемся на улице, поскольку внутри все провоняло уксусом.

«Думаешь, здесь лучше, чем в нашем павильончике?» — хочется мне спросить у Борислава, но молчу. Он и так не в духе.

— Ты прав, я не в духе, — подтверждает он мои невысказанные мысли. — Не стоило нам сюда ехать.