Агентство «Золотая пуля-3». Дело о вдове нефтяного магната
Шрифт:
Прошла неделя. Выписался из больницы Беркутов. Выглядел он неважно. Шрамы, впрочем, бросались в глаза не очень, но полноценно играть он еще не мог — требовалось вставить два верхних зуба.
Периодически звонил Родя. Конечно, пьяный. Первый раз он сообщил, что насчет вертолета уже договорился: в одном вертолетном полку вполне можно взять. Если с неснятым вооружением, то подороже… Я сказал, что, конечно, с вооружением. Зачем мне без вооружения? Как я реально буду с преступностью
Я с полканом уже ящик водки сожрал, готов сожрать и другой, но выбью еще и ракеты.
Второй раз Родя позвонил печальный, сказал, что Ле Корбюзье не будет. Этот старый козел, оказывается, откинул копыта. Не соглашусь ли я на Церетели?
— Но, — возразил я, — Церетели не архитектор, он скульптор… Зачем Церетели?
Все это было совсем не смешно. Агентство пустело на глазах — один за другим уходили мои сотрудники. Один за другим, один за другим. Я не понимал, что происходит. Я был растерян.
А добила меня Анька Лукошкина. Добила тогда, когда мне более всего нужна была ее помощь.
Анька, Анька! Я даже предположить не мог, что ты будешь так по-бабски мстительна. Хотя, очевидно, я не прав. Да, пожалуй, я не прав, и твой поступок имеет более глубокие корни… Но… но и ревность тоже присутствует. В общем, это долго объяснять, но и Лукошкина решила покинуть Агентство. Я пытался ее уговорить. Я объяснял, что эта долбаная «Онега», куда ее пригласили, контора чисто бандитская…
— Ну и что? — спросила она.
— То есть как это «что»? — удивился я. — Тебе непонятно?
— Я понимаю одно: в Агентстве мне больше делать нечего.
Вот так! Ей делать нечего… А мне совсем нечем было крыть это заявление.
Сюрпризы не кончались. Зудинцеву предложили работу в УУР. Причем начальником отдела. Михалыч зашел ко мне, как он сказал, посоветоваться. Но я-то видел, что на самом деле решение им уже принято. В Михалыче давно уже борются опер и журналист… В общем, это не палантин.
— Решай сам, Михалыч, — сказал я. А он ответил:
— Ну… спасибо…
Я понял, что потерял еще одного сотрудника.
Пошла вторая половина сентября. Вместо бабьего лета навалились холода с дождем и ветром. Отправились в полет первые листья. Вечером мы с Сашкой Зверевым сидели в Агентстве. Было очевидно, что мы зашли в тупик. Все, что мы могли предпринять, мы уже предприняли. Настроение было… так себе. Дерьмовенькое было настроение. Мы уже собрались расходиться, когда зазвонил телефон. Я даже не хотел брать трубку, но по привычке (бороться надо с вредными привычками) взял. И услышал голос Петренко… Вот уж кого я меньше всего хотел бы слышать, так это капитана Петренко.
— Да, — сказал я, когда опер представился. Голос у него был подозрительно веселый.
— Все еще ищете заговор, господин Обнорский?
— Заговор? Ищу, товарищ оперуполномоченный.
— Не ищите попусту. Нашли мы уже разбойничка, что отоварил вашего Беркутова.
Вот тебе и раз. Вот тебе
— Задержали? — спросил я быстро.
— Чего его задерживать? Сам кони двинул. Наркоман. Передоз. В общем, все в цвет. Пусть ваш киногерой подъедет к нам. Нужно опознать часы и бумажник. У меня-то сомнений нет, все сходится по описаниям, но опознать надо…
Наутро мы поехали вместе — Беркутов и я. Бумажник свой он опознал сразу. С часами было сложней — ярких индивидуальных признаков у «Омеги» не было. Но и этот вопрос решили легко — Беркутов позвонил в Москву и жена нашла паспорт на «Омегу». Номер сошелся.
— Вот так, — сказал довольный следак. — Дело скоро в архив положим.
— А кто же все-таки преступник? — спросил я.
— Нарк один, — махнул рукой следак. — Три дня назад обнаружили в подвале. Хорошо, что обратили внимание на часы. Не соответствуют они нарку. Сам, понимаешь, — рвань, а хронометр на руке — о-го-го! Петренко сразу вспомнил, что у терпилы… пардон, у Беркутова сняли аккурат «Омегу»… Ну а уж телефон ваш, деньги и магнитные карты — тю-тю, уплыли. Мудрено, что он часы не проторчал.
— Мудрено, — согласился я. Андрей подписал протоколы, и мы уехали.
Я могу понять Шаха — любовь. Я могу понять Завгороднюю — палантины и Париж. Зудинцева я тем более понимаю — он мент. Ему без розыска, как без кислорода… Но Глебушка! Глебушка! Причем он даже не пришел ко мне поговорить. Он накатал заявление об уходе на трех страницах, в коем подробно и пространно объяснил, что ТВ… что приглашение… что хочется самостоятельности. А я психанул, позвонил ему и спросил: в чем дело, Глеб? Он ответил: ты должен меня понять, Андрей. Ты можешь меня понять? — Могу. Я всех могу понять… Мне бы еще себя понять…
Меня не отпускало ощущение какой-то ошибки. Какой-то нелепицы. Я позвонил Сашке. Сашка согласился, что — да, нет большей глупости, чем носить на руке часы с разбоя. Тем более — наркоману. Надо бы разобраться.
Спустя час мы знали, что погибшего от передозировки наркомана зовут Лепешкин Владимир Владимирович, 1972 года рождения, проживает (в морге он теперь проживает) на улице Карпинского, дом 36… А тело было обнаружено в подъезде дома № 3 по улице Наличной. Нашли его жильцы Семенихина и Козлов вечером 15 сентября. Решили, что пьяный, и вызвали милицию. Слава Богу, менты не сняли часы с руки покойника — прецеденты бывали.
Мы с Сашкой поехали к Лепешкину домой, на Гражданку. Райончик, куда мы приехали, был застроен однообразными блочными коробками, видимо, еще в брежневские времена. Но по-своему он был уютен… Дверь нам открыла немолодая, сухонькая женщина с потухшими глазами. У всех матерей наркоманов глаза одинаковые.
Она уже знала о смерти сына. Собственно, мать наркомана знает о смерти своего сына тогда, когда он еще жив в биологическом понимании. Сначала они надеются, таскают своих детей по врачам, лечебницам, экстрасенсам. Потом надежда тает. Растворяется, как деньги, потраченные на врачей и экстрасенсов. Потом… Потом некоторые начинают ждать смерти сына и дочери как избавления. Кто их осудит?