Агония и смерть Адольфа Гитлера
Шрифт:
Дрожащими пальцами Гитлер провел по карте и пробормотал: «Здесь, в Берлине, русским будет нанесено самое кровопролитное поражение». Слушая поздравления, он торопливо отдавал приказы.
Обергруппенфюрер СС Штеймер, стоявший в 30 километрах от Берлина по другую сторону северного выступа русских клещей, должен был атаковать врага на рассвете 22 апреля, чтобы отсечь этот выступ и предотвратить грозившее окружение. Все должны были оказывать ему в этом поддержку: летный и наземный персонал авиации, дивизия Германа Геринга, каждая имевшаяся налицо часть, каждый солдат, каждое пригодное оружие, каждый еще двигавшийся танк.
22 апреля
Правду уже нельзя было скрывать. Сквозь пелену злобы и отчаяния Гитлер начинал понимать, что тотальное поражение, в которое он никогда не хотел верить, стало фактом. Это сломило его. Еле слышно он прошептал, что все кончено, война проиграна и ему не остается ничего другого, как только застрелиться. Он послал за своим личным адъютантом, обергруппенфюрером СС Юлиусом Шаубом. Шауб собрал находившиеся в убежище документы Гитлера и сжег их. Затем он вылетел в Мюнхен и Берхтес-гаден и сделал там то же самое.
Гитлер заявил, что останется и умрет в Берлине. Кто хочет, пусть едет в Берхтесгаден, где предполагалось расположить штаб для защиты последнего рубежа, то есть «Альпийской крепости».
Две секретарши, Иоаганна Вольф и Криста Шредер, и два стенографа, Людвиг Кригер и Гергард Хергезель, уехали в Берхтесгаден. Все четверо говорили мне, что оставляли бомбоубежище в уверенности, что никогда больше не увидят Гитлера. Две остальные секретарши Гитлера — фрау Герда Кристиан и фрау Траудль Юнге — остались.
Воздух, подававшийся в бомбоубежище, был пропитан дымом и запахом пороха. Участникам заседаний, проходивших в комнате для географических карт, часто делалось дурно, и личному врачу Гитлера доктору Штум-пфэггеру приходилось оказывать им помощь. Второй его врач, Морелль, уехал в Берхтесгаден с группой человек в 80.
Хотя тогда Гитлер был согласен с отъездом этой части его свиты, но на некоторых он рассердился, так как считал, что они должны были оставаться с ним в эти последние дни. Особенно озлобило его то, что Герман Геринг, его заместитель, обнаружил столь неприличную поспешность в стремлении спасти собственную шкуру и отрясти пыль разрушенного Берлина со своего украшенного орденами мундира.
22 апреля Гитлер сказал генерал-полковнику Йодлю и генерал-фельдмаршалу Кейтелю о своем намерении покончить самоубийством. Оба уговаривали его оставить эти мысли и спрашивали, что надо делать, если представится возможность заключить мир с западными державами. Гитлер отвечал на это, что Геринг — лучший посредник, чем он.
Геринг узнал об этом от генерала Карла Коллера, начальника штаба военно-воздушных сил. 23 апреля Гитлер получил от Геринга телеграмму, в которой тот заявлял, что в случае, если до 22 часов он не получит на эту телеграмму ответ, он будет вынужден считать, что Гитлер потерял власть, и тогда, в силу закона от 1941 года о преемнике, тотчас же возьмет правление в свои руки.
Геринг намеревался вылететь к Эйзенхауэру и начать переговоры о капитуляции. Его телеграмма произвела в убежище впечатление разорвавшейся бомбы. Геринг был лишен воинского звания, и должен был быть тотчас же арестован и казнен. Гитлер назвал поступок Геринга подлой изменой.
Когда я беседовал с Герингом в Нюрнберге, я спросил его, почему
Состояние полного упадка объяснялось у Гитлера не столько его порывистым характером, чрезвычайным нервным напряжением и требованиями, которые все больше и больше предъявляла война, сколько теми вредными лекарствами, которые ему давали. Против переутомления, депрессии и нервных припадков доктор Морелль, имея в виду и улучшение циркуляции крови, прописывал ему 28 различных лекарств, в том числе стрихнин. Чтобы Гитлер хорошо себя чувствовал, он делал ему ежедневно один или два укола, даже тогда, когда тот не был болен.
После покушения 20 июля 1944 года у Гитлера было сотрясение мозга, и в соединении с долговременным отравлением организма медикаментами Морелля и изнуряющей жизнью в убежище это привело к неизбежной физической катастрофе.
До 20 июля 1944 года Гитлер возлагал вину за поражение на своих «неспособных генералов», а с этого дня обрушил свой гнев на всех немцев.
Теперь, заявил он, весь немецкий народ поплатится за свою неблагодарность: он будет предоставлен им, Гитлером, своей собственной судьбе.
Когда оказалось, что атака Штеймера провалилась, Гитлер понял всю полноту катастрофы. Советские клещи вокруг Берлина сомкнулись.
ПОСЛЕДНИЕ ПЛАНЫ
Гитлер оказывал на своих приверженцев почти гипнотическое влияние, и когда ему самому уже стало ясно, что война окончательно проиграна, его генералы, ища спасения, все еще хватались за соломинку.
Майор Фрейтаг фон Лоринхофен, адъютант начальника генерального штаба сухопутных сил генерала Кребса, рассказал мне о последних планах, порожденных отчаянием. Генерал-полковник Йодль, генерал-фельдмаршал Кейтель и генерал Кребс решили, что 12-я армия генерала Венка должна быть переброшена на берег Эльбы, чтобы не попасть в окружение к американцам и прорваться на помощь Берлину. Для освобождения Берлина вислинс-кая группа генерала Штумма должна была начать наступление с севера, 9-я армия генерала Буссе — с юго-запада, а группа «А» генерала Шернера — из Чехословакии.
Но русские были уже в предместьях Берлина, а американские, английские и французские дивизии повсюду наносили поражения немецким армиям. 25 апреля американские и советские войска встретились на реке Мульде. 26 апреля генерал Венк, не считаясь с потерями, пробился вперед, но, не дойдя 15 км до Потсдама, был вынужден отступить к Эльбе. Его армия была уничтожена.
После поражения Венка исчез и луч надежды, вызванный этими наступательными операциями сильно потрепанных армий. Я спрашивал Лоринхофена, чего они могли ожидать в том случае, если бы Венку действительно удалось войти в Берлин и достичь имперской канцелярии. Разве война не была проиграна в любом случае? «Конечно, была проиграна, — ответил Лоринхофен, — но влияние Гитлера на находившихся в убежище генералов было так велико, что они в отчаянии ломали голову, как бы помочь ему в эти часы. Они не позволяли себе думать о чем-либо другом».