Агонизирующая столица. Как Петербург противостоял семи страшнейшим эпидемиям холеры
Шрифт:
Интересно бы знать, записал ли в этот журнал свой метод лечения знаменитый лейб-медик Николай Федорович Арендт, да вряд ли когда-нибудь это можно будет узнать: журнал не сохранился. А ведь было Арендту, что записать. Осип Пржецлавский рассказывает чудную и в полной мере анекдотическую историю с лейб-медиком, которому ясновидящая в петербургском доме поклонника медиумизма барона Альфреда Шабо поведала следующее: «Триста или более тому лет в восточной Индии два враждующих с собою племени дали друг другу генеральное сражение; с обеих сторон было по 100 000 или более воинов. Сражение продолжалось несколько дней, и после того на поле битвы осталось огромное количество убитых. Трупов никто не хоронил; в тамошнем жарком климате они скоро разложились, и продукты гниения человеческих тел глубоко пропитали землю. Со временем на приготовленной таким образом почве вырос большой тропический лес и в нем появилась неизвестная до того порода грибов. Местные
То, что холера в самом деле произошла из Индии, видимо, укрепило доверие Арендта к словам ясновидящей. Отчего он и спросил ее о средства против болезни. А та ответила: самое эффективное «есть употребление внутрь… продукта пищеварения, производимого обыкновенным зайцем».
Пржецлавский заключает: «Мне известно, что предписанное сомнамбулой эксцентрическое, в фармакопее пропущенное лекарство, он пробовал давать больным и, разумеется, без всякого успеха».
Свой оригинальный метод борьбы с холерой – на сей раз профилактической – был и у доктора медицины Ивана Тимофеевича Спасского, известного как семейный врач Александра Сергеевича Пушкина. По воспоминаниям писательницы Марии Федоровны Каменской, он «поставил себе фонтанели на обе руки и ноги и утверждает, что теперь он, без всякой опасности заразиться, может трогать голыми руками холерных больных». Фонтанель – это, напомним читателю, искусственно вызванная гноящаяся рана. Несмотря на всю диковинность метода, он доктора Спасского не подвел: тот эпидемию успешно пережил…
Впрочем, не все нестандартные советы и рецепты врачами воспринимались с таким же энтузиазмом. Гомеопатические препараты, например, были встречены куда прохладнее – хотя на первых порах, в разгар общей растерянности, им не особо и препятствовали Адмирал Николай Семенович Мордвинов, горячий сторонник гомеопатии, писал еще 19 июня о попытках предотвратить заражение холерой с помощью гомеопатических препаратов: «В Петербурге очень многие принимают как предохранительное Veratr. Порошки Veratr. продаются с доизволения начальства. Герман имеет квартал для лечения холеры и будет иметь госпиталь. Болезнь не прилипчива, как изведал сам, посещая больных и помогая врачам. В степени охлаждения должно давать 3-е деление; высокие не действуют».
Доктор Герман, заметим в скобках, был тогда самым популярным в столице гомеопатом.
Российский дебют холеры стал настоящим дебютом гомеопатии в России. Этот метод лечения уже привлекал к себе внимание, но именно в холеру начал показывать – по заверению адмирала Мордвинова – свою эффективность. Однако прохладность врачей старой школы тогда же сменилась активным противодействием. Из его же письма от 1 июля 1831 года: «Холера свирепствует здесь, а интриги медиков старой школы – сильных, потому что число их преобладает – до сих пор не допускают распространения гомеопатических средств. Герман пишет мне, что принужден был бросить употребление гомеопатических средств в госпитале, потому что все больные, которых ему поручали, были уже умирающие, прошедшие уже весь курс лечения аллопатического».
Тем временем смерти продолжались, вид бесконечных погребальных дрожек производил самое угнетающее впечатление на жителей столицы – и Николай I решил запретить дневные похороны жертв эпидемии. «Северная пчела», 3 июля: «В следствие объявленной Полициею Высочайшей воли, умершие от холеры впредь имеют быть хоронимы не днем, а ночью».
Эпизод, описанный Александром Павловичем Башуцким, явно последовал вскоре за этим запрещением: «Супруга генерала от артиллерии Г.А. И-а, совершенно здоровая, веселая, красивая, беззаботная и вовсе уже не нервная и не боязливая женщина лет сорока, жила на Литейном в одном из домов, ближайших к Невскому проспекту; она любила открывать окно между полуночью и двумя часами, чтобы подышать прохладой и насладиться спокойствием ночей, составляющих прелесть Петербурга. Холера была тогда в самом разгаре; больницы жадно глотали людей днем и отдавали их земле ночью, чтобы не смущать еще более сильно смущенных жителей. И-а слышит отдаленный и какой-то странный звук, неприятно врезывающийся в эту тишину: что такое? Звук ближе, ближе, она выглядывает из окна, мимо нее тянутся роспуски, она считает гробы: 11 на одних! Зрелище не совсем успокоительное. За роспусками другие, третьи, четвертые, впечатление усиливается; пятые, десятые, что это?.. двенадцатые, тринадцатые!.. сто двадцать семь мертвецов в одном поезде и только из одной, как она полагает, Мариинской больницы, которая тут почти рядом!.. Это ужасно! Она звонит девушку: ей дурно. Через четверть часа является доктор ведомства ее мужа; даются лекарства самые действенные, предписывается ванна, из которой больную выносят на кровать, чтоб умереть в жесточайшей холере к утру…»
Башуцкий
И еще один эпизод, с рассказом Башуцкого перекликающийся. На этот раз рассказчик – писательница Мария Федоровна Каменская, а героиня – супруга Алексея Гавриловича Марфа Афанасьевна, запечатленная своим мужем в известном портрете. Она тоже умерла от холеры в эту эпидемию, причем умерла, как пишет Каменская, «чисто от страха»: «Она так боялась холеры, что закупорила все свои окна и сидела впотьмах. Раз ночью ей понадобилось взять что-то с окна, она приподняла занавеску и, как нарочно, увидала, что со двора их выносили гроб; этого было довольно, чтобы ее в то же мгновение схватила скоропостижная холера, и она в страшных судорогах к утру окончила жизнь. Две дочки ее, которые не захотели жить без своей мамы, нарочно для того, чтобы заразиться от нее и умереть, сняли с покойницы чулки и надели себе каждая по одному чулку на ногу, но, к великому отчаянью их, обе остались живы, что, кажется, ясно доказывало, что холера от носильных вещей не приставала».
Удивительное дело: если заглянуть в официальную статистику болезней и смертности тех дней, кажется, что все уже начало идти на лад:
2 июля – 482 заболевших и 272 умерших;
3 июля – 383 заболевших и 251 умерший;
4 июля – 394 заболевших и 216 умерших;
5 июля – 317 заболевших и 193 умерших;
6 июля – 324 заболевших и 175 умерших;
7 июля – 314 заболевших и 179 умерших.
6 июля объявили и монаршее повеление о том, что «учрежденные в разных местах карантины и кордоны должны быть сняты». Однако петербуржцы радоваться не спешили. Хотя бы потому, что холера была еще очень сильна. И потому что каждая смерть становилась трагедией. Причем умирали во многом те, кому бы еще жить и жить. Горожане уже не стереглись больниц и врачей; Константин Яковлевич Булгаков писал брату 6 июля: «Наши все беспокойствия кончились. Теперь все охотно идут в больницы, как увидели, что болезнь точно существует и не шуточная».
В те дни открывались новые больницы: 5 июля, например, почти одновременно освятили сразу две – на 170 кроватей в Каретной части столицы, и на 25 кроватей на Петербургской стороне, – и это были далеко не последние открытые в холерной столице стационары.
И какая уж, в самом деле, шуточная? Граф Александр Федорович Ланжерон, выдающийся военачальник времен Отечественной войны 1812 года, чьим именем названа часть Одессы, холеры опасался чрезвычайно. Петр Андреевич Вяземский записывал позже: «Граф Ланжерон, столько раз видавший смерть перед собою во многих сражениях, не оставался равнодушным перед холерой. Он так был поражен мыслью, что умрет от нее, что, еще пользуясь полным здоровьем, написал он духовное завещание, так начинающееся: умирая от холеры и проч.».
Полное здоровье длилось недолго: опасение Ланжерона сбылось, он скончался от холеры 4 июля 1831 года. Со гласно завещанию, его тело перевезли из Петербурга в Одессу, где и похоронили. В один день с Ланжероном в столице скончались и еще два известных человека: старейший столичный книгопродавец Иван Петрович Глазу нов, незадолго до того пожертвовавший значительную сумму на борьбу с холерой (погребен на Волковском), и архитектор Василий Алексеевич Глинка. Последний, по воспоминаниям писательницы Марии Федоровны Каменской, «приехал из должности, покушал с аппетитом ботвиньи со льдом, и к ночи уж его не стало». После чего «за Василием Алексеевичем пришли с ног до головы засмоленные люди и в ту же ночь похоронили его на Смоленском холерном кладбище». Ботвинья – популярнейшее тогда первое блюдо, в холеру очень опасное, и состоявшее из «летнего» супа с зеленью, отварной рыбы и льда. Ботвинья еще встретится читателю в этой книге – в том неутешительном контексте. Можно предположить, что особо опасен в этом блюде был лед: замороженная невская вода вовсе не теряла своих губительных свойств…
Александр Федорович Ланжерон
Примерно в те же дни холера похитила еще одного военачальника, героя Отечественной войны 1812, чей портрет в Военной галерее Зимнего дворца висит недалеко от портрета Ланжерона. Генерал Василий Григорьевич Костенецкий снискал себе славу на полях сражений, но перед эпидемией тоже не устоял.
А 7 июля вечером занемог и доктор Матвей Яковлевич Мудров, к рекомендациями которого прислушивались все горожане. Многократно уже упомянутый Константин Яковлевич Булгаков замечал в одном из писем брату: «Мудров бедный все храбрился и особливо за обедом не берег себя; только и твердил: что Мудров ест, то все есть могут».