Ахейский цикл (сборник)
Шрифт:
— ...Мое... догоню... Трясется земля.
Грудь престарелой блудницы во время противоестественного соития.
Я умел быть очень убедительным. Научился. Когда я говорил, хотелось верить. Все же лучше, чем стрелять...
— Я здесь, Аякс. Одиссей, сын Лаэрта. Мы все перед тобой: Диомед, братья-Атриды, Нестор... Все, кто мешал тебе. Обманывал тебя. Не давал стать первым. Смотри: это мы!
— ...не уйдете... убью! Всех убью...
Рыжий тенью скользнул в сторону. Припал к траве. Перед самым носом вонючая лепешка. Еще чуть-чуть, и был бы весь в дерьме. Еще чуть-чуть, и взялся бы за лук. Чудовищная нога сотрясла землю совсем рядом, на поллоктя уйдя в мягкую почву.
— ...Мое!
Отчаянное
Дальше рыжий смотреть не стал.
%%%
Тело Аякса принесли в лагерь ближе к полудню. Когда из левой подмышки с трудом извлекли собственный меч Большого, я отважился подойти ближе. Конец лезвия был обломан, а края — выщерблены и иззубрены. Словно Аякс, пытаясь покончить с собой, долго искал на теле место, куда можно было бы вонзить острую бронзу.
И не находил, всякий раз натыкаясь на каменную броню. ...Нашел.
Я знаю: ты никогда не простишь меня, Аякс Теламонид. Единственный, ты отказываешься подойти ко мне, когда я предлагаю теням кровь моей памяти. Мне остается только гадать, что произошло там, на ночном пастбище. Ты убил их, убил голыми руками — более дюжины быков. Думая, что убиваешь ахейских вождей, врагов и завистников. Возможно, закончив убивать, ты ненадолго стал прежним. Увидел во тьме разбросанные тела. Ужаснулся делу рук своих. Опьяненный моим дурманом, так и не сумел разобрать: кого убил на самом деле.
И достал меч.
А может, все было иначе. Я никогда не узнаю правды, а ты никогда не простишь меня, Аякс. Надеясь обойтись без убийства, я снова ошибся.
Моя вина; мой промах.
— Договаривайся с кем угодно. — Одиссей сел рядом с ясновидцем. Ровно на сутки позже, чем условливались. Все время мерещилось: сейчас из темноты шагнет гора. Сбивчивое бормотание: «...они завидуют... все!.. я — самый сильный...»
Но царила тишина.
— С Троей, с Геленом. С Олимпом! С Тартаром!.. Договаривайся!
Рыжий полагал, что кричит. На самом деле его голос звучал скучно.
— А Парис? Пока он жив...
— Парис — это будет просто. Убивать врагов вообще просто. Но войну пора заканчивать. Иначе я не выдержу.
— Я тоже, — спокойно ответил пророк. — Я тоже, Одиссей. Ты прав. Войну надо заканчивать.
Эпод
Откинувшись на спинку кресла, закрываю глаза. Я дома. Я в доме. Дом — во мне. Чтобы обойти его, мне не требуется вставать, шлепать босыми пятками, слышать пение половиц. Я иду по дому, как по себе самому. Дом выстраивается во мне: здание по имени Одиссей. Я обнесен снаружи высокой зубчатой стеной. Стена настолько широка, что по ней способен ходить взрослый человек. Я настежь открыт друзьям и заперт на засов от недоброжелателей — ага, конечно же, это ворота. Каменные скамейки по обе стороны: здесь беседуют мужчины, когда солнце щадит наши головы. Двор за воротами: сараи, хлевы, жилища челяди. Кладовые. Чуть дальше: просторная баня. На ладони я держу вереницу крытых портиков, от ворот до фасада. Комнаты для гостей дверьми выходят в преддомье [214] ; рядом — спальня моего сына. Моего взрослого сына. Не останавливаясь, только улыбнувшись на ходу, спешу мимо.
214
Преддомье (греч. «продомос») — последний из портиков, примыкавший к фасадной стене дома и сообщавшийся с частью комнат. Иногда там устраивалась также мужская купальня.
Здесь же, во дворе: столб
215
Агиэй — Дорожный. Прозвище Аполлона, покровителя путников. Гермий-Психопомп, т. е. Душеводитель.
...Точно такая галерея была в мужском зале у Гелена-прорицателя. Я отсиживался там, парясь в доспехе. Ждал ночи. Рядом дремал Диомед: завидую его способности спать где угодно и когда угодно, просыпаясь мгновенно. С ясным взглядом. Мне так не дано. Мне проще вообще не спать. Перебирать мысли, будто шероховатые бусины на суровой нити. Три дня назад я застрелил Париса. Это действительно оказалось просто. Взял и застрелил. Правда, мне отчего-то померещилось, что я совершаю самоубийство. Но к вечеру прошло.
Троянский прорицатель, в чьем доме укрылась часть нашего тайного отряда, рассказывал: Парис умирал долго. Много дольше малыша. Люди боялись его: распухшего, почерневшего. Лернейский яд шел у него горлом, но Парис еще жил. У петушка даже хватило сил уйти в Идские леса, где прошла беспризорная юность подкидыша. Кричал, что какая-то нимфа должна простить его, подлеца, что она излечит любимого тайными травами. Но, похоже, нимфа оказалась злопамятна: тело соблазнителя нашли мирмидонцы. Тайно ждавшие в чаще, когда мы ночью откроем им Скейские ворота. Дабы держать вход свободным до высадки основных сил.
Впрочем, об этом я узнал позже.
— Где вы вообще откопали этого Париса?! — в сердцах бросил я Гелену. Да, я был не прав. Нашел, на ком зло срывать.
— Не спрашивай, — наскоро оглядевшись, шепнул ясновидящий сын Приама, бледней извести. — Пожалуйста, не спрашивай.
Я пожал плечами. Ждать оставалось целый вечер.
Дом разворачивается во мне.
Верхний этаж. Из мегарона сюда ведет отдельная лестница. Здесь дверь особая: крепкая, с двумя замками. Рядом висит колотушка, окованная медью. Мне не нужно стучать; открывать замки тоже ни к чему. Просто — иду.
Оставаясь телом на ночной террасе.
Все-таки бывают минуты, когда возвращаться приятно.
Комнаты служанок. Наша спальня. Нет, заходить рано. Зеленая звезда еще висит над утесами. Еще бродят тени по террасе, и кровь памяти моей струится по ножу.
Я лучше выйду на балкон... вот: занавесь откидывается, шурша... Стою, глядя в небо. Вон Плеяды: бегут, летят, спасаются от сумасшедшего Ориона-охотника. Вон Волопас. Дальше выгнулся Посейдонов Жеребец. Машет гривой.
На одной из наших осадных башен был похожий навес.
В виде конской головы.
...Башню мы оставили на Фимбрийской равнине. Бросили. Когда троянцы обнаружили на рассвете опустевший лагерь, они обезумели. Следы бегства — хуже дурмана. Вместо того чтобы проверить, убедиться, распахнули ворота настежь. Бросились в поле: толпами. Мужчины, дети. Старики. Женщины. Многие воины без оружия. Кого-то затоптали в суматохе. Выбежав на берег, грозили кулаками в сторону моря, сыпали проклятиями. Камни швыряли.
Будто насмерть обиделись за наше отплытие. Или больше всего на свете хотели довоевать. Как пьяница, уже на грани беспамятства, жаждет допить последний кувшин.